— Видишь ли, — услышал я ее ровный, какой-то прохладный голос. — Когда меня нашла киногруппа и стала уговаривать сниматься, я, в общем-то, сразу согласилась, но при одном условии: чтобы в титрах мои имя и фамилия были другими. Они легко согласились.
— Ты не хотела славы? Была против? — спросил я.
— Вроде этого. Конечно, слава — это очень даже приятно, но у меня характер другой. Не люблю, когда потом лезут.
— Неужели никто в классе не узнал тебя на экране?
— Кое-кто предположил. Но ведь и ты на рыбалке не догадался! Да и фамилия не та.
— Да-да. — Я понимающе кивнул. — Не догадался. В кино у тебя прическа другая, да? И грим, да?
— Прическа другая. И грим. Да, конечно, — сказала она. — Разумеется.
И кто меня за язык тянул, что это я и есть, промолчал бы — и все, писатель (писатель, смех!) не приехал бы, да и вообще бы исчез навеки.
«И все-таки, — думал я, — так правильно, честно… Да и как бы я потом показал ей рассказ (а мне хотелось), если она уже его читала? А может, мне потому так понравилась Света на льду, на рыбалке, когда она, закрыв глаза, загорала, что в ее лице было что-то общее с Юлей, что-то неуловимо общее, — думал я, — именно что неуловимо, поэтому я и не догадался сразу, а если бы не было этого неуловимого, она, Светуля, мне бы и не понравилась».
— Смешно, правда? — сказала Светуля. — Ну согласись, что смешно. Ты ехал в гости к одной девочке, суперкинозвезде, а попал совсем к другой. Ко мне-то ты ехать не захотел.
— Захотел! Я к тебе ехал! — глупо вякнул я.
— Тю-тю-тю! И ничего подобного. Не серди меня! Раз ты поехал к другой девочке, я на тебя обижусь и брошу тебя. На произвол судьбы. Ты, конечно, помчишься к своей кинозвезде, а ее и нет на свете, в природе, просто не существует.
«Ах, зачем же я все-таки ляпнул, что я и есть тот писатель?» — думал я. И тут же думал, что если бы догадался не ляпать, если бы скрыл и все было бы хорошо, то как же я бы тогда дружил со Светой, раз у меня от нее такая тайна? Так дружить нельзя!
— Как же быть теперь с моим рассказом? — глупо спросил я.
— А что с рассказом?
— Ну, я хотел тебе его показать…
— Кому — тебе? Кому именно?
— Погоди, погоди, пожалуйста! Не запутывай меня. Как ни крути — все-таки тебе. Я познакомился с одним человеком, и он сказал мне, что мне нужно писать рассказы, попробовать, но никому не показывать, и я никому не показывал, не хотелось, а тебе я захотел показать сразу, как увидел тебя в кино. Только не говори мне, что я не хотел тебе показать рассказ, когда познакомился с тобой на рыбалке, потому что…
— Потому что — что?
— Потому что мне, наверное, хотелось, только я не догадывался. Наверное, тогда, на льду, я узнал тебя, только не догадался, сам не знаю почему, что это ты и есть!
Распелся я вдруг — ужас. Вспоминая об этом потом, я несколько раз краснел вполне натурально, до того мне было стыдно.
Тут же вдруг ярко вспыхнула, цокнула и погасла лампа, вообще свет во всей квартире, одновременно в прихожей что-то загрохотало, хлопнула дверь, чертыхнулась в темноте Айседора: вернулась с рыбалки.
Потом начались во тьме, а после при фонарике ахи и охи: что замечательно, что я приехал в гости, что дед пропустил отличный клев, что нет света и почему-то горячей воды — бултыхнуться в ванну, что плотва отменная, что долго не было трамвая и что вообще все в молодости было не так…
Со Светой, само собой, я уже ни о чем поговорить не мог. Лучше это или хуже — я не разобрался и уехал домой весь какой-то в душе растрепанный и уставший.
Поразительно — мне удалось вытащить Гошаню на рыбалку, на лед. Как-то так получилось, что дважды мы с дедом не ездили — холод был дикий, после дед прихворнул, а у Гошани как раз отпал в воскресенье календарный матч, и он был свободен.
Все эти дни после встречи с Юлей-Светулей я жил в каком-то взвешенном состоянии: рыбалка сама по себе меня выручить не могла, я к ней попривык, да и не ездил вообще; как быть со Светланой, я не знал, и не писал, и не звонил ей; во всей прочей моей жизни ничего замечательного не было — сплошное одиночество в душе. А здесь еще добавилась эта тревога: как быть со Свету лей?
Честно говоря, рыбалке я обрадовался, потому что думал: вдруг увижу Светлану, да и вообще потому, что с Гошаней. Мама Люля сначала замахала руками: ка-ак, без деда?! Но дед ее быстро успокоил: во-первых, Гошаня — спортсмен и не даст мне утонуть, а во-вторых, скорее всего в электричке будет полно знакомого мне народу. Все было логично.
Со снастями, ледобуром и черпачком для Гошани все получалось просто — часть моего, часть дедова; валенки, шапка и рукавицы были у самого Гошани, а вместо полушубка мы взяли бывшее полупальто деда, под которое Гошаня собирался надеть кучу свитеров. Дед и ящик ему свой предложил, но Гошаня почему-то гордо и наотрез отказался и за день соорудил отличный ящичек из корпуса старого радио.
Рыбалка чуть было не сорвалась из-за моей же глупости. В школе был наш вечер, шестиклассников, и от нашего класса на концерт был заявлен Боба Рюмин, феноменальный танцор. Но Бобочка, видите ли, изволил заболеть, и каким-то чудом по инициативе Таняпки Беленькой в программу воткнули меня, с чтением стихов. Как я ни крутился — не открутился. Ну, а дальше — больше. Выступил я на вечере, к сожалению, отлично, и наша Евгения Максимовна засунула меня в школьный драмкружок.
— Ты пойми, Алеша, — ласково говорила она (а она такая ласковая, хотя и железная, что с этим бороться почти невозможно. Или потому и железная, что очень ласковая?) — Ты пойми, дорогой. Это очень-очень стыдно, что в драмкружке старшеклассников нет ни одного актера из нашего шестого «бэ».
— Но почему именно я? — спросил я.
— Вечер, где ты отменно прочел Лермонтова, доказал это с блеском. Ты — наш лучший.
Я резонно заметил, что вовсе не каждый класс с шестого по десятый должен дать школе своего актера: двадцать человек — очень даже многовато. Но она сказала ласково и твердо, что, может быть, и многовато, но это пускай другим классам будет стыдно, что у них нет для школы отличного актера, а нашему классу стыдно быть не должно.
Все почему-то стали ей аплодировать, а Таняпка Беленькая крикнула:
— Ты — наша гордость!
Ну, засунули меня в этот кружок, очередное занятие было назначено на воскресенье, и рыбалка чуть не сорвалась. Мы все же поехали, удалось: репетиция эта была внеочередной и ее отменили из-за отсутствия костюмов, а вообще-то кружок был в среду.
Не знаю почему, может быть потому, что я очень волновался перед этой рыбалкой, мы с Гошаней на нашу с дедом стандартную электричку опоздали и поехали на следующей, на пятнадцать минут позже.
Волновался я из-за Светы. Увижу я ее или нет, поедет она или не поедет — вот о чем я думал. Я очень хотел ее увидеть, но боялся.
Я, по-своему, даже обрадовался, когда мы с Гошаней опоздали на нашу электричку. На следующей рыболовы тоже были, но все незнакомые, и Айседоры со Светой среди них не было. Позже кто-то тронул меня за плечо, я испуганно обернулся и тут же обрадовался — это был Коля, осветитель из цирка. Он плюхнулся рядом с нами, и я познакомил его с Гошаней.
— Новичок, — сказал я Коле, кивая на Гошаню. — В первый раз едет.
— Завидую, — сказал Коля.
— Почему же? — спросил Гошаня.
— Это совершенно особое, давно забытое чувство, — сказал Коля. — А чего ты ко мне в цирк не являешься? — спросил он у меня.
— Да я не знаю, — сказал я. — Как-то неудобно. (Он сделал большие удивленные глаза.) Да и телефона твоего я не знаю.
— А зачем? Просто приходи. И ты приходи (это он Гошане сказал). А телефон три — семнадцать, запомни, внутренний, со служебного входа.
— Отлично, — сказал Гошаня. — Спасибо. А тигры в ближайшее время намечаются? Люблю тигров.
— Тигров сейчас нет, — сказал Коля. — Зато есть полеты под куполом и прыжок экстракласса через десять лошадей.
— Отлично, — сказал Гошаня.
Когда мы уже шли по льду, Коля сказал, что пойдет дальше, на струю, плотву ловить, а мы вскоре свернули с Гошаней в сторону. Здесь подо льдом были каменные гряды, мелко, и я объяснил Гошане, что жилка тут будет меньше путаться, глубина всего метра два, а главное, ловить окуня мы будем на мормышку, с кивком: для начинающего это проще, кивок хорошо виден, и вообще начинающему на валидольную баночку ловить труднее.
— Давай-давай, — сказал Гошаня. — Мне все равно. Где наша не пропадала!
— Ну вот, — сказал я, ставя ящик на лед. — Теперь я буду тебя учить.
— Слушай, — сказал Гошаня. — Давай не так. Я буду все делать сам как умею, а ты по ходу будешь мне подсказывать, делать замечания. Идет? Так мне будет легче.
Тут же он абсолютно правильно собрал ледобур и начал сверлить. Просверлив лед, он задвигал ледобуром вверх-вниз, так что почти весь лед оказался наверху, крякнул, ну, прямо, как мой дед, достал из ящика удочку с двумя мормышками и черпак, плюхнулся на ящик и, выбрав из лунки черпаком остатки льда, весело заржал и сказал:
