— Что новенького на работе, пап? — после этих слов своего отпрыска Василий Иванович чуть не подавился.
— С каких пор сын интересуется моей работой? Меня опять в школу вызывают?
— Нет, не вызывают. И вообще, могу показать дневник — я весь в плюсах, как Арлингтонское кладбище.
— Не кощунствуй, сынок, — вмешалась в разговор мать.
— Это не кощунство, мама, а здоровый цинизм, помноженный на юношеский нигилизм.
— Как загнул! — продолжая есть, впервые с начала разговора чуть расслабился отец. — Про нигилизм — понятно, а цинизм у тебя откуда?
— Все время думаю о будущей профессии, папа. Недавно прочел мемуары одного хирурга… как его… Да, Разумовский…
— Ты читал Разумовского? — отец отложил вилку.
— Что здесь такого? — небрежно отозвался Асинкрит. — Так вот, он пишет, что без здорового цинизма врачу, особенно хирургу, нельзя. Если принимать все очень близко к сердцу — много не проработаешь.
— Положим, доля истины в этом есть. Я подчеркиваю, сынок, доля, но сейчас позволь я спрошу тебя о другом. Ты действительно хочешь… хочешь стать врачом?
— Конечно. И я им обязательно стану.
— А мне казалось…
— Мне тоже, папа. Но, оказывается, гены — это великая вещь. Скажу тебе больше: я всего хочу добиться сам.
— Вот это правильно! — просиял Василий Иванович. — Только так и надо жить.
— А если мальчик не поступит? Васенька, разве ты не знаешь, как сейчас трудно поступить в медицинский? — В голосе матери слышалась неподдельная тревога за сына.
— Но я же поступил, дорогая! И ты поступила! И Виктор. Чем наш сын хуже?
— Сейчас время другое, Васенька.
— Ерунда!
— Правильно отец. Я хочу в жизни всего добиться сам.
Сидорин-старший с изумлением смотрел на сына. Нет ни усмешки, ни иронии в глазах. Скорее, какая-то грусть.
— А почему так печально, сынок? Главное ввязаться в драку, понимаешь?
— Понимаю.
— И все получится! Вот увидишь.
— Конечно. Но я хочу получше подготовиться к вступительным экзаменам, и поэтому у меня к тебе просьба, точнее, даже две.
— Слушаю тебя, сынок.
— Позволишь приходить к тебе на работу — буду рад. Если на что сгожусь — лекарства, скажем, принести…
Эмоциональный Василий Иванович не сдерживал своих чувств:
— Позволю ли я? Да я от тебя два года этих слов жду… Ну да ладно, а какая вторая просьба?
— Скоро весенние каникулы. Ты не возражаешь, если я съезжу на неделю к дяде Вите?
— Зачем? И как же подготовка к экзаменам?
— Во-первых, я не собираюсь шататься по Москве. Во-вторых, я возьму с собой учебники. В-третьих, мне хочется пообщаться с дядей, может, он сводит меня к себе на работу. И, пожалуй, самое главное: Ольга, его дочь и моя двоюродная сестра, на биофаке МГУ учится.
— Ну?
— Что, не понимаешь? Проблемы у меня — с химией и с биологией, а она в этих вещах дока. Глядишь, поднатаскает меня.
— Молодец. Все четко и ясно сформулировал. Считай, разрешение ты получил. А ко мне на работу можешь приходить хоть завтра. Для начала, посмотришь, как режут банальный аппендицит. Ну, а если повезет, увидишь что-нибудь более интересненькое.
— А говоришь, Разумовский не прав.
— Нет, я так не говорил… Я сказал, что доля истины…
Такого славного ужина давно не было в семье Сидориных.
Храма в Упертовске никогда не было, но святое место все-таки имелось. Для многих упертовцев таким местом являлся рынок. Впрочем, местному люду нравилось другое слово — базар. Каждое воскресенье сотни, если не тысячи жителей Упертовска — мал и велик — шли сюда. Людей посмотреть, себя показать, узнать последние новости, наконец, прикупить чего-нибудь. Поэтому Асинкрит, ковавший железо, пока оно горячо, знал, что делает, отправляясь рано утром на рынок. А на ловца, как известно, и зверь бежит. «Зверем» оказалась учительница русского языка, нагруженная как хороший тяжеловоз. Женщина она была нрава крутого, но не злопамятного, учителем не блестящим, однако не плохим. Асинкрит, обгоняя ее, очень естественно не заметил свою наставницу, затем, случайно обернувшись, «заметил».
— Валентина Матвеевна, здравствуйте.
— Здравствуй, Сидорин.
— Сумок-то сколько… — И, якобы раздумывая, — Можно я помогу вам?
— Они тяжелые, Сидорин.
— Ничего! — и взял у нее все сумки.
— Тебе же в другую сторону, Сидорин, — после минутного молчания произнесла Валентина Матвеевна.
— Пустяки. Да и не в другую вовсе: я в библиотеку. Вы нам столько поназадавали — только успевай бегать.
— Что же ты, милый хотел? В выпускном классе учишься. Неужели за ум решил взяться?
— Жизнь заставит, возьмешься, Валентина Матвеевна. Впрочем, пустяки все это.
— Почему пустяки?
— Возьму сегодня Шолохова, хоть ночью, но этот «Тихий Дон» прочитаю. Другое хуже: совесть мучает.
— В каком смысле? — от неожиданного поворота разговора учительница даже остановилась.
— В прямом, Валентина Матвеевна. Вот говорят Бога нет, значит, и души нет. Если бы не ваша картошка, я бы показал, что вот здесь у меня… болит.
В этот момент Асинкрит по лицу учительницы понял, что переборщил со своим лицедейством. И поспешил закончить свой «перл» с самым что ни на есть скромным выражением лица:
— Это я от смущения стал болтлив, Валентина Матвеевна. А если серьезно, помните, как вы мне сочинение вернули?
— Как не помнить? — нахмурилась учительница.
— Хочу, чтобы поняли меня: вовсе не собираюсь за четыре месяца до экзаменов свои грехи замаливать. Я тогда все искренне писал, но обиделся на вас. Как же, меня не поняли. И только совсем недавно уразумел, что вы мне помочь хотели.
Валентина Матвеевна опять остановилась и пристально посмотрела на Асинкрита.
— Ты и вправду это понял, Сидорин?
Асик смотрел на Валентину Матвеевну своими честными голубыми глазами.
Разумеется, в библиотеку он не пошел, тем более, что «Тихий Дон» был у них дома.
— Хорошо погулял, сынок? — спросила его мать.
— Отлично, мамуля, — ответил Асинкрит, не сомневавшийся, что «тройку» в аттестат Валентина Матвеевна ему точно не поставит.
Вскоре он разошелся не на шутку, уж больно ему по нраву пришелся пункт № 15 кодекса. Мудрецы были правы: отмычку можно подобрать к каждому. Другое дело, что в случае с простоватой Валентиной Матвеевной для этого потребовалось десять минут разговора и десять килограммов картошки, а вот учительницу математики пришлось обхаживать почти до окончания школы. Разумеется, извиняться перед Антониной Сергеевной Асинкрит не собирался. Тем больше удовольствия ему принесла многоходовая комбинация, ключевой фигурой в которой оказался сосед Сидориных Коля Батурин. Его все звали Коля, хотя Батурину было уже за сорок. Семейная жизнь у Коли не сложилась, жил он тихо и скромно вместе с мамой, такой же тихой и незаметной. Самой большой его отрадой была дача. Отработав смену на шахте, Коля спешил на свой участок. И, надо признаться в садово-огородном деле достиг немалых успехов. У него первого в Упертовске появились самые диковинные и редкие виды растений, от гонобобеля до физалиса. Вот физалис и сослужил ему добрую службу. Случайно проходя мимо учительской, Асинкрит услышал, как Антонина Сергеевна, тоже заядлая огородница и тоже холостячка, рассказывала кому-то об удивительном физалисе и о том, как он полезен. Но, добавила Антонина Сергеевна, говорят семена можно достать только на ВДНХ. Словно вспышка молнии ослепила Асинкрита. Комбинация, причем гениальная, мелькнула в голове мгновенно: физалис — дача — Коля — Антонина — опять физалис — дружба — любовь — брак — его законная «четверка» (будучи скромным от природы, на большее он не претендовал). Проблема, как выяснилось позже, оказалась в Коле. Если Валентина Матвеевна была нрава крутого, то Антонина Сергеевна была крута в кубе. Чтобы понять, чем однажды рисковал Асинкрит, вступив с ней в конфликт, надо знать историю, известную всему Упертовску. Еще будучи молодой учительницей, Антонина Сергеевна спустила с лестницы ухажера, пришедшего к ней на свидание навеселе. Коля Батурин почти не пил, но, услышав впервые от Асинкрита о своих перспективах, сказал фразу, которую наш герой сразу же записал в свой заветный дневник: «Асик, разве я тебе сделал что-то плохое? Я не понял: ей очень нужен физалис или тебе нужна пятерка в аттестат?» Слава Богу, что Асинкрит не растерялся, хотя был близок к этому. Оказывается, простосердечные люди могут быть проницательнее искушенных.
— Коля, я не знал, что ты еврей.
— Когда это я успел стать евреем? — у меланхоличного Батурина на лице возникло что-то вроде удивления, — с чего ты это взял?
