— Летим! Летим! — кричал, удаляясь, Белолобый.
Белошейка долго бежала за стаей, пытаясь оторваться от земли. Крылья ее плохо слушались, она пролетела не больше ста метров — и заплакала.
А в синеватой дали таяли, таяли, скрываясь за лесом, серые точки…
Белошейка пришла домой и затосковала. Она все еще видела перед собой красивого сизого гуся с белым пятнышком на лбу и тающие в синеватой дали серые точки.
Она тосковала всю зиму. А когда пришла весна с полой водой и речным ледоходом, в сарай каждое утро стала приходить хозяйка, щупать кур и гусынь и ругать Белошейку.
— Вот наказанье! Опять без яйца! У людей гуси как гуси, а тут… У, так бы и прибила!
А Белошейке даже и рассказать о своем горе было некому. Куры мечтали зоб набить пополнее, а гуси — поплескаться в воде.
Скучно!
Выйдет ли в поле — на бывшее просяное жнивье — мокрые поля — все в грачах, журавлиные крики плывут на север…
Тоска!
Но однажды, когда малость подсохло, с неба раздался крик:
— Ка-га! Ку-гу! Белошейка!
Это был Белолобый. Он кружил над деревней и звал ее.
— Ку-гу! Я здесь! — воскликнула Белошейка, перелетела через забор, побежала к огородам.
Там, в прошлогоднем бурьяне, они долго стояли молча. Наконец, Белолобый прошептал:
— Белошейка, живу я в Турции, плаваю в лимане, другие гуси полощутся, кричат, веселятся, а я гляну на север — вечернее солнце, серебристые паутинки вспомню…
— А я? Вьюга, снег кругом, а ты так и стоишь перед глазами… Весна наступила, все яйца несут, а я… И вот опять улетишь, и я одна, а хозяйка все будет щупать, ругаться.
— Мы улетим вместе, — сказал Белолобый.
— Но я… я же не умею… — наклонила голову Белошейка, а на глаза — слезы, слезы…
Белолобый трогал ее шею, говорил:
— Глупенькая, о чем печалиться. Немножко умеешь, а многому научишься. А ну, попробуем!
Белошейка попробовала и с трудом поднялась в воздух. Когда она опустилась на межу и оглянулась, то плетни огородов были в каких-нибудь полутораста метрах, а у нее уже зашлось дыхание: ни вздохнуть, ни выдохнуть… И представился ей длинный путь на север, куда летел Белолобый, Нет, не выдержать!
Однако она летала до вечера. А вечером, оставив Белолобого ночевать под ракитовым кустом на лугу, она, разбитая и усталая, приплелась домой.
Дома ее ждала хозяйка. Она поймала Белошейку и стала бить:
«Несись! Несись! Несись!»
Так она обычно заставляла нестись кур, которые хотели стать наседками.
Но на Белошейку побои не подействовали. Она уже видела перед собой прохладные долины и пурпурные маки Новой Земли, слышала плеск моря и рев тюленей.
Каждое утро она уходила к Белолобому учиться летать. К вечеру у нее болели крылья, ныли все косточки, но Белошейка старалась, и у нее кое-что начинало выходить.
Но как медленно! Как страшно медленно!
Вскоре после этого хозяйка второй раз била Белошейку, и гусыня ушла от нее. Они с Белолобым поселились на Камышовом озере и решили, что на север они уже не полетят — слишком поздно, а полетят осенью на юг, вместе со стаей диких гусей.
Белошейка могла уже подолгу держаться в воздухе и верила, что придет день, и они улетят далеко, далеко, где вечное лето и теплая солнечная вода.
Незаметно подступил октябрь. Красным пожаром полыхали осиный золотыми слезами оплакивали ушедшее лето березы.
Белолобый и Белошейка ждали прилета стаи.
Однажды, когда над озером бродил легкий, окрашенный утренней зарей туман, Белошейке впервые в жизни захотелось спеть песню. Она подняла голову и запела.
Она пела о шелесте цветущих камышей, о ярком свете звезд осенними ночами, о свежих сумерках, о росах на заре…
Человеку эта песня показалась бы резкими криками, но для Белолобого она была нежной, нежной, как сама Белошейка.
Это была песня о радости жить, о счастье каждый день видеть солнце, дышать прозрачным воздухом, подниматься в лазурную высь…
Белошейка пела о нем, любимом, самоотверженном друге. С запрокинутой головой, покачиваясь, она вся тянулась кверху, и в ее песне было столько восторга, что казалось, она сейчас поднимется и сама улетит вслед за песней.
И вдруг песня оборвалась, а по гулкой воде прокатилось:
«Бу-бум!»
И еще раз:
«Бу-бум!»
Рядом с Белолобым вспененной полосой прочертила дробь.
Он бросился к Белошейке. Ее белая, изящная, словно вылепленная из чистейшего фарфора, грудь — в алых брызгах. Левое крыло бессильно обвисло, правое рывками полощет по воде, а из перебитого горла с хрипом вырывается недопетая песня…
Сквозь розоватый туман проглянуло грустное солнце.
От берега из засады вынырнула лодка с охотником.
С громким криком Белолобый поднялся с озера, а неподвижная Белошейка осталась лежать на воде.
Через неделю, худой, с пустыми потухшими глазами, Белолобый присоединился к стае и улетел на юг.
И с тех пор всякий раз, когда на север гнездиться или на юг зимовать летят стаи гусей, над Камышовым озером по ночам слышны крики «ка-га!» и шум крыльев.
Это Белолобый ищет и никак не может найти недопетую Белошейкой песню о счастье.
