– Сходись, старый да малый! Бог радость послал: грибами-малиной теперь в лесу хочь облопайся…
Сбежался народ, кто с лепешкой, кто с ложкой – дело-то в самый обед было. Сгрудились вокруг, удивляются: солдат трезвый, а слова пьяные.
Однако как он про свою победу-одоление рассказал, так все и дрогнули. Солдат достоверный был, сроду он не брехал – не такого покроя.
– Да как же ты их, легкая твоя душа, обошел-то? Ерофеич, на что мастак, и тот, как колючей проволоки наглотавшись, из лесу задом наперед еле выполз.
Смеется солдат, глаза, как у сытого кота, к ушам тянутся.
– Военный секрет, милые! Авось и в соседнем уезде пригодится. Тачку-то бабкину прихватите, когда из лесу вертаться будете, – в ней главная суть.
Тронулось тут все население беглым маршем в лес – и про обед забыли. Только платки да портки за бугром замелькали. Ребятки лукошки друг у дружки рвут, через головы кувыркаются. В лес нырнули, так эхо вокруг тонкими голосами и заплескалось.
Сидит солдат на завалинке, прислушивается, ишь гомон какой над дубами висит. Дорвались…
Покосился он тут вбок: Ерофеич по плетню к нему пробирается, тяжко дышит, будто старшину в гору на закорках везет. Добрался до завалинки, сел мешком, ласково этак спрашивает, а у самого морда такая, словно жабой подавился:
– Что ж ты, служивый, хлеб у меня перебиваешь?
– Да я, папаша, не для ради хлеба – ради удовольствия! Хлеба у нас и своего хватит…
– Как же ты их, милый человек, обчекрыжил? Умственности у тебя никакой нет. Правил ты настоящих не знаешь…
– Никак нет. Умственности, действительно, за собой я не замечал.
– Да как же ты все-таки распорядился? – спрашивает Ерофеич, а сам все придвигается, ушми шевелит, вот-вот солдату в рот вскочит.
– Оченно просто! Я, папаша, без правил действовал. Только они на меня в лесу оравой наскочили: «Кто такой да откудова?» – а я к стволу стал да так им бесстрашно и ляпнул: «Села Кривцова, младший подмастерье знахаря Ерофеича!» Перепужались они насмерть, имя-то твое услыхавши, да как припустят… Поди, верст за сорок теперь к западному фронту пятками траву чешут.
Насупился Ерофеич, глазом косым повел – нож в сердце!
– Н-да! Ну, как знаешь! Не плюй, брат, в колодезь, авось он и не высох. На фронт ты вернешься, а, может, я б тебе слово какое наговорное против пули бы вражеской дал.
– Спасибо, папаша! Да мне оно ни к чему. Я там, в окопах сидючи, так приспособился, что германские пули голой рукой ловлю да им же обратно и посылаю…
Видит знахарь, что солдат ложку свою крепко держит.
– А не мог ли бы ты, друг, беде моей пособить, – уж я отслужу, буть покоен. Тело у меня после того случая все синими бобами пошло. Средствия у тебя нет ли какого? Оченно уж обидно!
Поиграл солдат сапогом, плечом передернул.
– Средствие и без меня найдется. Слыхал я тут, что ты к солдатке одной не путем, сладкий старичок, подкатываешься. Так вот, как ейному мужу Бог приведет невредимо с фронта воротиться, отполосует он тебя, рябого кота, кнутом, вот весь ты синий и станешь. В ровную, стало быть, краску войдешь.
Вскочил Ерофеич, горькую слюнку проглотил – аж портки у него затряслись. А солдату что ж? Чурбашку из-за пазухи вынул да и принялся из нее командира полка вырезать. Разве с таким сговоришься?
Послал фельдфебель солдата в летнюю лунную ночь раков за лагерем в речке половить – оченно фельдфебель раков под водочку обожал. Засветил солдат лучину, искры так и сигают, тухлое мясцо на палке-кривуле в воду спустил, ждет-пождет добычи. Закопошились раки, из нор полезли, округ палки цапаются, мясцом духовитым не кажную ночь полакомишься…
Только было солдат приноровился черных квартирантов сачком поддать, на вольный воздух выдрать – шасть! – кто-то его из воды за сапог уцепил. Тащит, стерва, из всей мочи, прямо напрочь ногу с корнем рвет. Уперся солдат растопыркой, иву-матушку за волосья ухапил – нога-то самому надобна. Мясо живое кое-как из сапога выпростал, а сапог, к теткиной матери, в воду рыбкой ушел…
Вскочил он, полуобутый, глянул вниз. Видит: русалка, мурло лукавое, по мокрую грудь из воды выплеснулась, сапогом его дразнит, хохочет:
– Счастье твое, кавалер, что нога у тебя склизкая! А то б не ушел… Уж в воде я б с тобою в кошки-мышки наигралась.
– Да на кой я тебе ляд, дура зеленая? Играй с окунем, а я человек казенный.
– Пондравился ты мне очень! Морда у тебя в веснушках, глаза синие. Любовь бы с тобой под водой крутила…
Рассердился солдат, босой ногой топнул:
– Отдай сапог, рыбья кровь! Лысого беса я там под водой не видал, – у тебя жабры, а я б, как пустая бутылка, водой налился. Да и какая с тобой, слизь речная, любовь? На хвост-то свой погляди.
Тут ее, милые вы мои, заело. Насчет хвоста-то… Отплыла напрочь, посередь речки на камень присела, сапогом себя, будто веером, от волнения обмахивает.
Солдат чуть не в плач:
– Отдай сапог, мымра! На кой он тебе, один-то? А мне, полуразутому, хочь и на глаза взводному не показывайся. Съест без соли.
Зареготала она, сапог на хвост вздела – и одного ей достаточно – да еще и помахивает. Тоже и у них, братцы, не без кокетства…
Что тут сделаешь? В воду прыгнешь – залоскочет, просить не упросишь – какое ж у нее, у русалки, сердце…
А она, с камушка повернувшись, кое-что и надумала:
– Давай, солдатик, наперегонки гоняться! Я вплавь по воде, а ты по берегу – вон до той ракиты. Кто первый достигнет, того и сапог. Идет?
Усмехнулся про себя солдат: вот фефела-то! Ужель по сухопутью легкие солдатские ножки нехристь плавучую не одолеют?
– Идет! – говорит.
Подплыла она поближе, равнение по солдату сделала, а он второй сапог с ноги долой да под куст и шваркнул. Чтобы бежать способнее было…
Свистнула русалка. Как припустит солдат – трава под ним надвое, в ушах ветер попискивает, сердце – колотушкой, медяки в кармане позвякивают. Уж и ракита недалече, только впереди, на воде, видит он: вода штопором забурлила и будто рыбья чешуя цыганским монистом на лунной дорожке блестит. Добежал, – штык ей в спину! – плещется русалка супротив ракиты, серебряным голоском измывается:
– Что ж вы, солдатик, запыхавшись? Серьгу бы из уха вынули, бежать бы легче было. Ну что ж, давай повернем! Солдатское счастье, поди, с изнанки себя обнаруживает…
Повернулся солдат и отдышаться не успел да как вдругорядь дернет: прямо из кожи рвется, локтем поддает, головой лозу буравит. Врешь, язви твою душу, – в первый раз недолет, во второй перелет, – разницей подавишься!
Достиг до первоначального места, глянул в воду – так фуражку оземь и шмякнул. Распростерлась рыбья девка под кручей, хвост в кольцо свивает, солдату зеленым зрачком подмигивает:
– С легким паром! Что ж ты серьгу так и не снял? Экой ты, изумруд мой, непонятливый. Камушек пососи, а то с натуги лопнешь.
Сидит солдат над кручею, грудь во все мехи дышит. Стало быть, казенному сапогу так и пропадать? Покажет ему теперь фельдфебель, где русалки зимуют. Натянул он второй сапог, что для легкости разгона снял, слышит – под портянкой хрустит чтой-то. Сунул он руку – ах, бес! Да это ж губная гармония – за голенищем она у солдата завсегда болталась. У конопатого венгерца, что мышеловки в разнос торгует, в городе купил.
Приложился с горя солдат к звонким скважинам, дохнул, слева-направо губами прошелся – русалка так и встрепенулась:
– Ах, солдатик! Что за штука такая?
– Не штука, дура, а музыка. Русскую песню играю.
– Дай мне. Ну-ка, дай! Я в камышах по ночам вашего брата приманивать буду…
«Ишь, студень холодный, чего выдумала! Чтоб землякам на погибель солдат же ей и способ предоставил…»
Однако без хитрости и козы не выдоишь. Играет он, на тихие голоски песню выводит, а сам все обдумывает: как бы ее, скользкую бабу, вокруг пальца обвести.
– Сапог вернешь, тогда, может, и отдам…
Засмеялась русалка, аж по спине у него холодок ужом прополз.
– Сойди-ка, сахарный, поближе. Дай гармонь в руках подержать, авось обменяю.
Так он тебе и сошел. Добыл солдат из кармана леску – не без запасу ходил, – скрозь гармонь продел, издали русалке бросил.
– На, поиграй… Я тебе, – даром, что чертовка, – полное доверие оказываю. Дуй в мою голову…
Выхватила она из воды игрушку, в лунной ручке зажала да к губам – глаза так светками и загорелись. Ан вместо песни пузыри с хрипом вдоль гармони бегут. Само собой: инструмент намокши, да и она, шкура, понятия настоящего не имела. Зря в одно место дует, то в себя, то из себя слюнку тянет.
– В чем, солдат, дело? Почему у тебя ладно, стежок в стежок, а у меня будто жаба на луну квохчет?
– А потому, красава, что башка у тебя дырява. Соображения у тебя нет! Гармонь в воде набрякла, а я ее завсегда для сухости в голенище ношу. Сунь-ка ее в свой сапог, да поглубже заткни, да на лунный камень поставь. Она и отойдет, соловьем на губах зальется. А играть я тебя в два счета обучу, как инструмент-от подсохнет.
