— Славная речка Кермиська. Не правда ли?
— Правда.
Нескольких мгновений было достаточно, чтобы он поразился тому, насколько молодые у старика глаза. Глядят так, словно видят тебя насквозь. Сидорину даже стало не по себе.
Слово за слово — завязался разговор, неспешный, как летние облака. Через какое-то время Асинкрит с удивлением обнаружил, что успел рассказать незнакомцу и об уходе в назначенный час отца Николая, и о смерти после трех дней жизни маленького Федора, ребенка Галины и Вадима, о тяжелой болезни Любы. В глазах старика было нечто по-отечески родное, и, пусть говорил он мало, но Сидорин нисколько не сомневался в том, что его понимают. И тогда Асинкрит стал рассказывать от увиденном на российских дорогах — о вымирающих деревнях, их жителях, никому не нужных и спивающихся. О больших городах, где позорная нищета соседствует с не менее позорной роскошью. И, самое главное, о том, что из его души, как-то тихо ушла радость. Вроде бы и грех жаловаться, но отчего-то все, даже хорошее, принимается, как должное. а все плохое, как страшная несправедливость. К примеру, почему так судьба несправедлива к Глазуновым, его друзьям? Почему как только он, Асинкрит, нашел себе учителя, тот покинул его?
— А зачем вам учитель? — вдруг спросил незнакомец.
— Как это зачем? — искренне удивился Сидорин, — чтобы… чтобы… учить меня, дурака, уму-разуму.
— Это заблуждение: дурака нельзя научить.
— Но я же про дурака — образно…
— Вот как? А мне показалось, что вы отвечаете за свои слова.
Асинкрит был сбит с толку. Самое интересное, ни спорить, ни гневаться не хотелось. А старик продолжал, глядя Сидорину прямо в глаза:
— Вам же было сказано: благодари Бога и неси с благодарностью свой крест. И поверьте, человек от которого вы это услышали, меньше всего хотел, чтобы его называли учителем. Учитель у нас всех один — и у него, и у меня, и у вас. Ваш друг ушел тогда, когда должен был уйти…
— Я это понимаю… умом.
— Поймите и сердцем.
Сидорин опустил голову. Он не пытался понять, кто этот человек, откуда, почему он так с ним разговаривает. Старик был прав, во всем прав. Если разобраться, с чего он, Асинкрит взял, что отныне, после встречи с обеими Лизами, после возвращения памяти, вся его жизнь будет сплошным праздником? Вот за него он был готов благодарить Бога. А когда пришло время утрат, скорбей и болезней — вспомнил ли ты завет отца Николая?
Неожиданно старик улыбнулся и, протянув руку, потрепал Сидорина по голове.
— Не горюй. А у отца Николая и Феденьки все хорошо. Кланяться тебе велели.
Нет, это уж слишком. Асинкрит с удивлением посмотрел на старика, но тот не отвел взгляда.
— А откуда…
— Думаешь, вот возьму, и все тебе скажу. Хочешь верь, хочешь нет — твое дело.
— Почему-то верю… А вас случайно не Николаем Угодником зовут? Простите, — последнее слово Асинкрит произнес неожиданно для себя самого.
— По-разному меня называют, — уклончиво ответил старик, — стоит ли об этом говорить. Ты, знаю, стихи очень любишь. Хочешь, я тебе кое-что почитаю?
— Хочу, — Сидорин был совсем сбит с толку.
Старик стал читать. Это были стихи Виктора Гаврилина, поэта из Солнечногорска, с которым Асинкрит познакомился совсем недавно. С восемнадцати лет, после несчастного случая, Виктор был прикован к постели. Не то, что двигаться, даже есть без посторонней помощи, он не мог. А стихи его, глубокие, пронзительные сразу запали в душу Асинкрита. Среди них было Ито, что читал сейчас незнакомец:
Стена берез, где проступила медь,
еще постой в обилье августовском,
не облетай, не дай мне разглядеть
ни ворона, ни тучи над погостом,
куда нескорый протянулся путь
через чужую скорбь, через долину.
О, как легко еще с лица смахнуть
не сеть морщин, а только паутину!
Ее полно в запущенном лесу,
где никогда не навести порядок,
где дым костра колеблем на весу.
И я не знаю, почему он сладок.
Кадит, сгорая, небыль и былье,
и нету слез — иль брага жизни слаще,
чем горькое отечество мое,
иль этот мир уже не настоящий?
И кажется мне, Родина моя,
ты просто даль, и выдумка, и память.
И в долгих святцах, за тебя моля,
осталось свечи возжигать и плавить.
И дней земных пусть и сурова нить —
как рвется все! — боюсь с тобой разлуки,
и всю тебя мне не с кем разделить,
как одиночество предсмертной муки.
Они надолго замолчали. Первым тишину нарушил Асинкрит:
— Выходит, я не случайно познакомился с Гаврилиным?
— О, люди! — выдохнул старик, — когда ты будешь отвечать за свои слова? Ты спрашиваешь о том, о чем знаешь сам. Ты же другое хотел спросить, правда?
— Правда, — тихо признался Сидорин. — Его крест… намного тяжелее моего?
— Так нельзя говорить, — ответил старик, — и сравнивать нельзя. Главное, что каждому из вас он дан по силам, по его силам. То, что несет Виктор — ты не смог бы понести. И наоборот. Что так смотришь на меня? Вот сегодня твой путь в Богословку лежит, так?
— Так.
— Название тебе очень понравилось. А завтра в Шацк. Верно?
— Да, там у меня друг живет. Чудесная женщина, мы с ней…
— Я все знаю. Ты сейчас, наверное, в предвкушении встречи?
— Конечно. Нам есть, что вспомнить. Слава Богу, я теперь умею это делать — вспоминать…
— Мы предполагаем, — перебил Сидорина старик.
— Что вы хотите этим сказать?
— Надоел ты мне! — вдруг сверкнул глазами незнакомец, — что за удивительная манера выражаться. Почему «хотел»? Говорю! Сегодня ты придешь под вечер в Богословку, будешь стучаться в каждый дом, но никто тебя не пустит переночевать.
— В целой деревне — и никто? Быть такого не может!
— А в Шацке тебе скажут, что твоя знакомая умерла несколько месяцев назад.
— Шутите? Ей и пятидесяти нет. На здоровье никогда не жаловалась…
— Ладно, пора мне дальше идти, — старик поднялся.
— Постойте, пожалуйста, — Асинкрит тоже встал с земли, — зачем вы все это мне сказали?
Старик вновь посмотрел Сидорину прямо в глаза. Улыбнулся, на этот раз грустно:
— Опять столько лишних слов. Ты же все понял?
— А если я не пойду в Богословку? Вот здесь, на карте, — Асинкрит полез в рюкзак, — есть еще одна деревня. Вот она — Парсаты. Я туда пойду.
— Попробуй. Но Богословки тебе не миновать.
— Ну почему?!
— А это твой крест — почувствовать себя бездомным псом среди людей, которых ты любишь. А в Шацке будет еще горше.
— И за это тоже… благодарить?
— Обязательно. Если ты, конечно, наш.
И с этими словами старик, взмахнув на прощание рукой, шагнул в сторону лесной тропинки, удаляясь с каждой секундой все дальше и дальше.
— Отче! — вскрикнул Асинкрит, — постойте! Пожалуйста…
— А мне можно… с вами? Я не буду обузой…
— Прости, нельзя, — старик был очень серьезен, — у каждого из нас свой путь.
— Но мы еще увидимся?
Человек ничего не ответил, перекрестил Сидорина — и исчез в лесных зарослях.
К вечеру Асинкрит подходил к Богословке. До нее оставалось не больше пяти километров, когда внутри у Сидорина вызрел самый настоящий протест. Ну почему я должен, думал он, идти в эту деревню? Сейчас дни долгие, ночи короткие, глядишь, доковыляю до Парсат. Не зомби же я? Да, сегодня утром думал одно, но имею я право передумать. В конце концов, за мной право выбора…
Сзади кто-то просигналил. Сидорин не заметил, как его нагнал старенький «Белорусь». Трактор остановился и из него выглянула грязная физиономия.
— Если тебе в Парсаты, братан, садись — подвезу. — Судя по всему, тракторист был уже изрядно навеселе.
Вот она, удача, которая любит смелых и решительных, тотчас подумалось Асинкриту.
— Именно туда, — ответил он и бодро забрался в кабину трактора. Правда, вскоре, его энтузиазм немного поугас. Дороги, мягко говоря, были не очень, зато тракторист…
— Вы не боитесь в таком виде выходить на работу? — спросил Сидорин своего нового знакомого, который назвался Александром.
— Так я не выхожу, а выезжаю — мой савраска всегда возле дома. И чего бояться? Чай, не по городу езжу.
— А как же начальство?
— А что мне начальство? Пусть спасибо скажут, что я за такую зарплату работаю. Ну, уволят меня, кто на эту рухлядь сядет? Давай, браток, иди ко мне в напарники. Молчишь? То-то и оно.
— Но ведь если каждый день пить, долго не протянешь? — не сдавался Асинкрит.
— Не скажи, браток. Тут все от сердца зависит. И от меры. Вот я свою меру знаю.
