— Не то золото, что блестит, — сказал Стороженко.
— О! — поднял вверх палец Иосиф. — Мудро сказано! Золотые слова! Посмотриье, господин гимназист, на этого благодетеля! — он широким жестом показал Чаку на Стороженко. — Вы его видите, и вы же его, я вас уверяю, не видите. Потому что, вы его не видели на арене. На арене это был бог!
— Вот это уже лишнее. Этого не нужно, — отрицающе поднял руку Стороженко.
— Я никогда не говорил лишнее. Не будьте таким скромным. Это просто непристойно. Знаете, юноша, перед вами великий артист. Великий циркач, великий клоун Пьер. Каким он был на арене. «Три часа непрерывного хохота» — писалось на афише. И правильно писалось. Публика просто верещала и плакала от восторга. Эх! Как бы не это несчастье! Понимаете, господин гимназист, семь лет назад (вы были еще совсем дитя) выступал в киевском цирке знаменитый Саша Цирилл. Он прыгал из-под самого купола в бассейн с водой. Это был прыжок смерти. Дам выносили на руках из зала. Даже некоторые мужчины теряли сознание. И вот один раз Саша прыгнул неудачно и разбился. Не до смерти, но… Это было в воскресенье, на утреннем представлении, в зале было полно детей. И когда Сашу вынесли, наш Пьер, чтобы успокоить публику, решил показать, что это всё шутка, ничего страшного не случилось. Сам залез под купол и, пародируя Сашу Цирилла, повторил его прыжок. И… сломал ногу. Но, не обращая внимания на это, продолжил выступление. Притворяясь, будто хромает нарочно, сделал колесо по арене и лишь за форгангом упал и потерял сознание. Вот такой вот он, видите! Перелом оказался таким страшным, что выступать клоуном он уже не смог. Но… — Иосиф приложил руку ко рту и, таинственно понизив голос, подмигнул Чаку. — Скажу вам по секрету, вскоре снова выйдет на арену. Я вас уверяю.
В это время двери, что вели в соседнюю комнату, распахнулись и оттуда вышла сухонькая, сморщенная бабуся.
— Ну, показывайте уже ваши фокусы, ну! — прошамкала она беззубо, отпихивая Иосифа и садясь на его стульчик.
— О! Невеста Мохомовеса пришла! — весело сказал Иосиф. — Показывай ей фокусы! Ишь! Это моя тётка. Старая дева. Под семьдесят уже. Поэтому я и называю «Невеста Мохомовеса». Мохомовес — это ангел смерти. Не бойтесь, она ничего не слышит, совсем оглохла. Только не думайте, что я ей хочу зла. Господи боже мой! Пусть живет еще сто лет.
Бабуся нетерпеливо заерзала на стульчике и зашамкала: — Давайте уже ваши фокусы, ну! Стороженко засмеялся. — Публика ждет.
— Ах, мне эта публика. Ну, хорошо! Идёмте. — Иосиф взял Стороженко под руку, повёл в угол, и они над чем-то там склонились, тихо переговариваясь.
Потом Петр Петрович Стороженко огрызнулся и сделал шаг к бабусе и Чаку.
В руках у него была блестящая железная кастрюля.
— Уважаемая публика! Дамы и господа Перед вами абсолютно пустая кастрюля! — звучным голосом сказал он, открывая крышку и показывая пустую кастрюлю. — Алле-оп! — он быстро закрыл кастрюлю крышкой и сразу же открыл — в кастрюле лежали клещи. — Алле-оп! — Он снова закрыл кастрюлю, снова открыл — кастрюля была пустой. — Смотрите все, любуйтесь, любуйтесь — смотрите! Удивительное диво — волшебная кастрюля! Алле-оп! — выкрикивая и размахивая кастрюлей, Стороженко забегал по мастерской.
Всё это происходило так стремительно, так неожиданно, что я никак не мог разглядеть, как это делалось. Будто настоящее чудо происходило на глазах.
Конечно, я понимал, что никакое это не чудо, а ловкость рук Стороженко и хитроумное устройство в кастрюле, которое смастерил мастер Иосиф, — но впечатление было потрясающим.
Это было так здорово, что Чак не выдержал и захлопал в ладоши. И тетка Иосифа неслышно захлопала сухощавыми руками. И даже я, забыв, что невидимый и бестелесный, зааплодировал тоже (хотя никто не смог услышать моей овации).
Стороженко, отставив назад ногу, низко поклонился, или, как говорят циркачи, «сделал аплодисмент». Потом подошёл к Иосифу и молча обнял его.
— Что вы! Подумаешь! — смущенно наклонив голову набок, пожал плечами Иосиф. — Я был рад сделать что-то для вас… Вы знаете, у меня есть мысль!
Он обнял Стороженко за плечи и что-то зашептал ему на ухо, показывая глазами на Чака.
— А? По-моему, я гений. А?
А? — в тон ему переспросил Стороженко и засмеялся. — Кажется, всё же гений. Можно попробовать! — И, обращаясь к Чаку, сказал: — Вы не хотели бы, юноша, завтра утром пойти со мной в цирк? Ведь завтра воскресенье, в гимназию вам не нужно. Посмотрели бы репетицию и, может быть, немного мне помогли. А?
— Я… Я с удовольствием. Пожалуйста! — запинаясь, сказал Чак.
Я понимал его волнение. И на репетицию в цирк страшно интересно было пойти, и этому симпатичному Стороженко очень хотелось помочь.
— Ну, спасибо. Тогда встретимся в десять, там же, на базаре, около раскладки. Согласен?
— Согласен, — сказал Чак и вдруг зашатался у меня перед глазами. И весь подвал зашатался, будто при землетрясении. Последнее, что я увидел, — это сморщенное лицо тётки Иосифа, её лукавые глаза и растянутый в улыбке беззубый рот. В глазах потемнело. Бомм! — раздался в голове звон…
Глава 5
«У каждого в жизни должна быть своя тайна». Что мне ваши переживания
Я сидел на лавке у цирка, на площади Победы, рядом со старым Чаком.
— А? Что? Что случилось? Почему… — спросил я удивленно.
— Ничего не случилось. Ты что — забыл? Я же тебя предупреждал. За один раз мы можем побывать только в одном из дней прошлого. А завтра, если ты не возражаешь, мы продолжим наше странствие в тысяча девятьсот двенадцатый год. Сегодня уже поздновато, тебе пора домой. Да и я, честно говоря, утомился немного.
Чак и вправду выглядел утомленным, истощенным. Глаза у него позападали, четче обозначились морщины на лице, их словно стало больше. Путешествие в прошлое стоило, наверно, ему больших усилий. А восемьдесят лет — это не двадцать.
И хотя мне очень хотелось узнать, что было дальше, я с сочувствием взглянул на него и сказал:
— Ага. Мне нужно уже идти…
Хотя идти мне было совсем не надо. Родители еще с работы не пришли, наверно.
Чак улыбнулся. Он всё понимал.
— Спасибо тебе…
— За что мне… — покраснел я. — Это вам спасибо. Я же ничего не делал.
За то, что согласился путешествовать со мной в мое прошлое. А делать еще придется, не волнуйся, — таинственно подмигнул мне, поднимаясь и подавая руку. — До завтра! В то же время, что и сегодня. Сможешь?
— Смогу. А как же. До свидания.
Он уже собрался идти и вдруг задержался:
— И еще, Степа. Давай договорился. Ты ни о чем лишнем не будешь расспрашивать, хорошо?.. Я тебе расскажу сам все, что нужно. И не ходи за мной. Не пытайся узнать обо мне больше, чем я тебе рассказал. Пусть между нами будет тайна… Я вообще считаю, что в жизни каждого человека должны быть свои тайны, своя загадка, что-то еще нераскрытое. Без этого неинтересно жить на свете. Ну как? Договорились?
— Договорились.
— Ну, тогда бывай!
— До свидания!
Он перешел улицу и, поднявшись по ступеням, исчез в гастрономе.
И лишь тогда я вдруг почувствовал и понял, что со мной случилось.
У меня похолодело в груди.
Ой!
Да я же только что был в прошлом. В дореволюционном тысяча девятьсот двенадцатом году. В проклятом царизме, о котором я только из учебников истории знаю, да из художественной литературы, кинофильмов, телевизионных передач.
Я обессиленно снова опустился на лавочку. Ноги меня не держали.
Что же это такое? Да разве это возможно? Да разве такое бывает?
Это же только в книжках и в кино люди в прошлое попадают. А в жизни из настоящего только в будущее дорога лежит, назад дороги нет. Это всем известно.
Ой!..
Может, я с ума сошел?
Нет, не верю! Ненормальные о себе никогда так не думают. Ненормальный всегда абсолютно нормальными считают.
Значит, гипноз. Или что-то подобное.
Но какая же сила в этом гипнозе, или что оно там такое.
Ну совершенное ощущение реальности. Живая жизнь да и всё.
Так четко я видел и Чака-гимназиста, и бывшего клоуна Стороженко, и прилизанного Слимакова, и мастера Иосифа, и его тетку, и весь тот бурлящий базар, и витрину Бублика-Погорельского, и маленькие трамвайчики, и все-все остальное.
Не знаю, сколько я просидел на лавочке возле цирка, пока полностью не пришел в себя. А помог мне в этом голод. Я вдруг почувствовал, что очень хочу есть.
Я вскочил и побежал на троллейбус.
Вопреки моим ожиданиям, маму была уже дома. Но она была так утомленна и так поглощена своими заботами (она очень добросовестная, самолюбивая и очень старается, чтобы не быть в отстающих на фабрике), что не обратила внимания на мое возбуждение. Только сказала:
— Что же ты, Стёпочка, бегаешь голодный? Смотри, совсем отощал.
Маме я, конечно, ничего не сказал. Да и папе, когда он пришел, тоже. Разве они бы поняли? Они бы еще, чего доброго, не пустили меня завтра на встречу с Чаком.
А как же! Чтобы какой-то подозрительный дед душу их сынку баламутил! Гипнозом или кто его знает чем какие-то галлюцинации навевал!
