В комнату зашел незнакомый мне механизатор, и это отвлекло Канивца.
— Вот, знакомьтесь, наш герой — Леня Рыбальченко!
— Федор Яковлевич, перестаньте! — сердито сказал Леонид. — Какой я там герой… Это вы герой.
— А я какой герой? Вот сижу и жалуюсь… А ты недавно второй орден Трудовой славы получил. Такие ордена, сам знаешь, даром не даются.
— Роблю, да и все. Какое тут геройство! — Леонид досадливо отмахнулся и вышел из комнаты.
— Бачили? — Канивец кивнул на дверь. — Он сердится, когда его хвалят. Сам-то Леня работает — из кабины трактора не вытащишь. Ему только двадцать девять лет, а он уже много успел сделать на земле. Из армии вернулся и сразу же пришел в нашу бригаду. И вот какой герой вырос. — Канивец засмеялся, чувствовалось, он гордился своим воспитанником. — Ишь, сердится! Как похвалишь за хорошую работу, так он сразу на дыбки: «Бросьте вы это! За что хвалите? Я роблю, как совесть требует, и все…» Чуете? Как совесть требует!.. Если б все на земле так робылы, как Леня Рыбальченко, ох сколько бы мы хорошего наробылы! — Он задумчиво покивал головой. — А вообще-то, в нашей бригаде все хлопцы хорошие, работящие. К нам лодыри не идут — боятся наших строгих рабочих традиций…
К обеду пришли две автомашины с нитроаммофосом в полиэтиленовых мешках. Механизаторы уложили их в штабели под навесом. Приехала на полевой стан и Лидия Гетман — колхозный агрохимик, недавняя выпускница Ростовского университета. Радушно встретил ее Канивец:
— Здравствуйте, здравствуйте, Лидия Ивановна! Как там технологическая карта наших полей — вырисовывается?
— Вырисовывается, Федор Яковлевич. Много уже почвенных образцов с ваших участков отправила на анализ в центральную лабораторию.
— Кто с наукой дружит, тот живет — не тужит, — сказал Андрей Гуренко.
— Науку бери с бою, пошурупав головою! — произнес Канивец.
— Наука наукой, но крест на могиле ямщика на всякий случай поливаете в сушь? — в шутку спросил я.
Механизаторы переглянулись, рассмеялись почему-то. Федор Яковлевич ответил уклончиво:
— У нас народные обычаи уважают.
Иван Никитич вскочил с места, загоревшись:
— Да я каждый год поливаю крест! Як дождя нэма, пшенычка горыть, и у хлебороба душа сохнэ от горя. Настрадается он и крест на могиле ямщика польет: а можэ, и поможэ — пойдет дождик… В прошлом году я тоже поливал могилу ямщика, як положено, крест-накрест. И вот яка штукенция — пошел дождь. Прямо залил степь!
— Да, случилось такое совпадение, — подтвердил Канивец. — Полил дождь нашу пшеничку.
— Только вашу? — удивился я.
— В том-то и дело, что только наши поля полил дождь! Он прямо по границам наших полей прошел. Тут целый анекдот получился, — с улыбкой продолжал Федор Яковлевич. — Приезжает к нам первый секретарь райкома партии, а у нас на полях сыро, его автомашина в балочке застряла, пешком дошел он до полевого стана. «У вас тут что, дождь был?» — спрашивает он. «Как видите», — отвечаю. «Вот так чудеса! — удивился он. — А на соседних полях и не капнуло». Ну, а мы помалкиваем про то, что могилу ямщика поливали водой, дождь вызывали! — закончил Федор Яковлевич под дружный смех своих товарищей.
Хорошо мне жилось у них — как у родни. Неделя пролетела незаметно. И сколько узнал я интересного и о Канивце, и о его соратниках! Меня восхищали их сплоченность, сердечное и уважительное отношение друг к другу, их высокая рабочая дисциплинированность и человеческая порядочность — это воистину передовой коллектив, в котором много молодых.
— Больше половины состава, — сказал Канивец в общей нашей беседе с механизаторами. — Вот Леня Рыбальченко, можно сказать, уже из среднего возраста, а такие, как Анатолий Шапранов, Виктор Рыбальченко — он Лёнин племяш, — два Олейника, Анатолий и Сашка, которые тому же Лене братьями по матери… Ага, кроме того, Витька Рыбальченко еще племяш Василию Канивцу, а сам Василь мне двоюродный брат. — Федор Яковлевич засмеялся. — Тут у нас семейственность крепкая! Молодые недавно из армии и флота — Виктор Виниченко, Николай Кряжев, их отцы тоже тут работают, Николай Олейников, Василий Решетнев, Петро Канивец — это мой сын.
— Ну а сын как, подчиняется? — шутя спросил я.
— А он такой же рядовой, как и все, только я с него могу потребовать больше, чем с кого другого, — с усмешкой ответил Федор Яковлевич.
Мне при ночных бдениях Никитич (старому фронтовику не давал спать ревматизм, и мы с ним допоздна беседовали) рассказал: «Як Петро вернулся из армии, то сразу попросился к батьке в бригаду, а батько ему и кажэ: «А мы еще побачимо, на шо ты годишься!» И дал ему старый дэтэ. А Петро шо? Ни слова против. Наладил трактор и стал робыть в бригаде».
Разговор о профессиональной преемственности, о многоступенчатости хлеборобской школы, о том, что на этом принципе должны создаваться новые тракторно-полеводческие бригады, отряды и звенья, был общим.
— На голом месте ничего не вырастает, — подытожил разговор Канивец. — Опыт к человеку сам по себе не приходит. Он добывается с трудом, приходит со временем, через ошибки… И потому молодой хлебороб должен работать на поле рядом с опытным и брать полезное от батьки, от дядьки, от старшего брата и товарища. Возьмите, к примеру, нашу восьмую бригаду, наших ветеранов — Николая Ильича Жеребило, Анатолия Николаевича Мартыненко, Павла Федоровича Ткаченко, Николая Ивановича Болдырева, Андрея Егоровича Новикова и других. Они набирались опыта у первой колхозной механизаторской гвардии, довоенной еще, у которой начинали прицепщиками, потом подменными. Николай Жеребило пошел от своего отца Ильи Прокофьевича Жеребило, который тридцать лет водил трактор, у него и я учился. А от нас пошел средний возрастной состав. А вот младший состав идет от трех механизаторских поколений — от отцов, дедов своих. Эти берут опыт побогаче. Им передается любовь к земле, понимание ее, мастерство — все богатство хлеборобской науки.
Ну и погодка была на шестой день моей жизни в степи, на полевом стане бригады Канивца! Как раз такая, какую в Приазовье называют мыгичкой. Весь день механизаторы вместе с бригадиром месили талую грязь у комбайнов и тракторов, настраивая их. Я был с ними — входил в курс их дел и забот.
Застуженный туман все наползал и наползал с Азовского моря, одежда тяжелела, набухая ознобливой сыростью. Лицо все время покрывалось скользкой росой, только сотрешь, как липучий туман образует ее снова.
К вечеру туман еще больше загустел. Папиросы гасли в неподвижном воздухе раз за разом. В промозглой серой мгле механизаторы выглядели размазанными тенями, и было глухо в ней, даже металл не звякал, а тюкал, словно отсыревшее дерево.
Ну, а потом была двенадцатикилометровая качка в кузове грузовика по колдобинной дороге до села под хлюпанье тяжелой жижи, выплескивающейся из-под колес.
И что это за счастье оказаться после всего этого в теплой хате Канивца у стола с парующими мисками борща, на янтарной поверхности которого плавали алые кораблики лютого перца! Анна Дмитриевна, жена Федора Яковлевича (ее в семье называют Галей), поднесла нам донского бальзама для спасения от козней мыгички.
Как и наваристый борщ, был тоже очень вкусным холодец — крепенький такой, с хрящиками и чесноком, я похвалил его, и Клавдия Афанасьевна, мать Канивца, подложила мне еще. Доедая добавку, я, должно быть, заинтересованно покосился на широкий подоконник, где стояла сковорода с запеченными кусками кабака, ибо Клавдия Афанасьевна поставила передо мной сковороду, промолвив:
— Может, вам понравится…
Медовый вкус и запах запеченного кабака, поджаристого, с янтарными затеками, вернул меня в прошлое — на горячую землю огорода, в огудину, в напряженное жужжание перегруженных пергой пчел, кружащихся над оранжевыми звездами цветов, из которых мы, мальчишки, тоже пили нектар с помощью соломинок.
Тепло и уютно было в доме Канивцов, и разговор у нас завязался ненатужный, доверительный. Мать и сын — статные, крупной кости люди и лицом похожие — сидели рядом. Начав рассказывать о том, как на фронт Федор уходил, Клавдия Афанасьевна тут же вспомнила своего младшенького, Андрюшу, и боль о нем открылась в ее душе.
— Четверо моих на войне было, — тихо рассказывала она. — Батько наш, Яков Андреевич, старший сын Петро, Федя и младшенький Андрюша… Нема Андрюши… Он же совсем хлопчик был. И в Германию угоняли его при оккупации. Вырвался тогда, из вагона выскочил. От того же Днипра до дому добирался. Люди добрые помогали ему. А другой раз не вернулся Андрюша от Днипра… Там и полиг… Як цвиточик на морозе…
Она не жаловалась. Она скорбела. Пряча слезы, Клавдия Афанасьевна наклонилась над столом, за которым мы сидели, и все разглаживала и разглаживала скатерку, а я не мог оторвать глаз от ее крестьянских рук. Они столько сделали для колхоза, для семьи, для детей своих и внуков! И вот ей уже восьмидесятый пошел, немощи докучают, обезножела она, а не может сидеть без дела — то помогает невестке обед готовить, то управляется по хозяйству. Она и сейчас только что вернулась со двора — корову доила. И никогда такие русские женщины, как она, такие матери не жаловались на трудность своей судьбы, на тяжесть работы, порой просто непосильной, какой она была во время войны, когда восстанавливали колхозное хозяйство после изгнания врагов. И почти не было крепких мужчин в селе, а только старики, инвалиды да мальчишки… На коровах пахали наши крестьянские матери и плечом своим подпирали ярмо — жалели кормилиц.
