Барни замутило. Его кошачий нос теперь улавливал запахи, недоступные человеку, а от компостной кучи исходил миллион тошнотворных ароматов. В сочетании со страхом это было просто невыносимо.
Он чудом собрался с силами и заставил себя уйти с тропинки к крыльцу дома.
И тут же увидел пару знакомых ботинок. Черные, с нарисованными на них маргаритками, сейчас эти ботинки обошли стремянку, прислоненную к стене, и двинулись по дорожке.
Это была Рисса.
Конечно же, Рисса. Потому что для нее, как и для всех остальных, это было обычное утро обычной среды. И если Рисса пришла вовремя, то, значит, сейчас примерно четверть девятого.
— Рисса, — позвал он. — Рисса!
Он кричал во весь голос, но из горла вылетало только слабое задыхающееся мяуканье. Ее огромные ботинки шли по дорожке шагами, которым позавидовал бы любой тираннозавр, и Барни вдруг охватила безнадежная грусть. Он подполз к ней и прижался щекой к ее ботинку.
Она остановилась и посмотрела под ноги. Лицо ее осветилось улыбкой.
— Рисса, — твердил Барни, хотя уже понимал, насколько это бесполезно. — Это я, Барни… Постарайся меня понять… пожалуйста…
Рисса продолжала улыбаться, но это была отстраненная улыбка, которой мы улыбаемся животным, но не людям.
— Ой! Привет, котик, — сказала она.
Присев на корточки, она погладила Барни по макушке. Ее рука была похожа на руку какого-то чудища из 3D-фильма, прорвавшегося в четвертое измерение.
— Я не кот, — сказал он, чувствуя какой-то странный зуд в ухе. — Я твой лучший друг.
— Где ты живешь? — спросила она тоном, которым люди задают животным вопросы, не ожидая от них ответа. Однако Барни ей все же ответил:
— Ты знаешь, где я живу. В семнадцатом доме на Олуховой улице. Вот здесь. В этом самом доме. — У него промелькнуло воспоминание о бойцах, жгучее, как свежие царапины на спине, и его снова охватил страх. — Пожалуйста, ты должна мне помочь. Здесь опасно!
Рисса все улыбалась. Она почесала Барни под подбородком. Что за фамильярность?! Впрочем, она не виновата: откуда ей знать, кто он на самом деле такой? Откуда ей знать — ей и всем остальным?
— Ну, я пошла, — сказала она. — Везет тебе! Ты кот. Никакой школы…
— Нет. Нет. Вовсе мне не везет. Я самый большой неудачник на свете. Рисса, ну пожалуйста. Ну это же я.
Она встала, и, напевая вполголоса задорную мелодию, позвонила в дверь.
Барни замер.
И тут он понял. Она ведь звонила ему домой! А его там нет, и сейчас мама откроет дверь и скажет ей об этом, и тогда Барни замяукает как сумасшедший, и тогда, может быть — ну может же такое быть! — они наконец все поймут.
Это чувство было знакомо Барни еще с тех пор, как родители жили вместе. Не то чтобы он когда-то уже бывал котом — разумеется, нет, но он знал, каково это — не иметь голоса. А точнее, не иметь голоса, к которому хоть кто-нибудь прислушивался.
Дело в том, что родители Барни постоянно ссорились. Они скандалили по любому поводу. Ругались каждый раз, когда ехали куда-нибудь на машине. Ругались, когда папа оставлял в холодильнике старый пакет скисшего молока. Ругались по поводу того, кому выводить Гастера на вечернюю прогулку.
Периоды затишья между ссорами становились все меньше и в конце концов сошли на нет.
Теперь папа с мамой ругались без передышки. Сколько раз Барни умолял их перестать, сколько раз брал с них обещание не делать этого! Без толку. Они продолжали ссориться.
Это был настоящий ад.
Лежа по вечерам в кровати, Барни закрывал уши ладонями и зажмуривался, чтобы не слышать криков. «Замолчите, — шептал он. — Пожалуйста, просто замолчите».
Все это было ужасно. Но еще ужаснее было их решение развестись. Когда он был маленьким, он не знал, что такое «развод», хотя всегда понимал, что это что-то нехорошее. Как могло слово, в котором есть буквы «а» и «д» — именно в таком порядке, означать что-то приятное?
— Папа больше не будет с нами жить, — сказала мама.
— Что? Почему?
— Потому что мы подумали, что тебе будет лучше — да и всем нам будет лучше, — если мы с папой будем жить отдельно.
— То есть вы расстаетесь из-за меня?
— Нет, Барни, разумеется, нет, — сказала мама.
— Вот и отлично. Потому что я не хочу, чтобы вы расставались. Почему вы не можете просто перестать ругаться? Неужели это так трудно? Нам в школе рассказывали про картезианских монахов, которые молчали много лет подряд! Почему вы не можете просто всегда молчать? Тогда вы не сможете ругаться.
Но слова его не возымели никакого действия — даже на папу, который, положив ему руку на плечо, сказал:
— Барни, иногда решение, которое кажется плохим, на самом деле оказывается самым лучшим.
— Но как мы с тобой будем видеться?
— Будем встречаться по воскресеньям. Ходить куда-нибудь вместе.
Но Барни это не впечатлило. Они и так ходили куда-нибудь вместе по воскресеньям. Проблема была в понедельниках, вторниках, средах, четвергах, пятницах и субботах. И отсутствие дома папы явно не способствовало ее решению. Теперь Барни ловил себя на том, что скучает по крикам родителей — все лучше, чем слушать, как мама плачет одна в своей спальне.
Так прошло около года.
Все воскресенья он проводил с папой, который изо всех сил старался развлечь его, таская по зоопаркам, паркам аттракционов и футбольным матчам, чего раньше никогда не делал.
— Ну как, тебе было весело? — неизменно спрашивал папа в конце дня.
— Да, — отвечал Барни, и иногда это и правда было так. Но одного дня веселья было недостаточно, чтобы возместить шесть дней тоски.
Барни ждал, уткнувшись носом в лодыжки Риссы. Она взглянула вниз и улыбнулась той же бессмысленной улыбкой.
Как доказать ей, что он — это он?
— Ах, ты еще здесь… — пробормотала она.
Барни вдруг ощутил внутри себя странную вибрацию, как будто откуда-то изнутри поднимались теплые пузырьки. Да он же мурлычет! Вот странно, ведь он совсем не чувствует себя счастливым. Каким угодно, только не счастливым. Однако он мурлыкал — и так громко, что это напоминало шум дрели. Потому что мурлыканье — эта величайшая загадка, которая уже много веков ставит ученых в тупик («Проверим гортань! — Нет, это где-то в другом месте!») — не имеет никакого отношения к удовольствию или радости. Это просто волшебство. И звук мурлыканья — это звук самого волшебства. Или, скорее, звук волшебства, ставшего реальностью.
Дверь открылась. На пороге стояла мама. Он ожидал увидеть ее бледной и встревоженной. Ведь ее сын потерялся! Но встревоженной мама не казалась. Наоборот — она улыбалась.
— Привет, Рисса, — сказала она. — Как дела?
— Хорошо, спасибо, миссис Ив. Барни уже собрался?
Вот оно.
Вот тот миг, в который они должны понять, что тут какая-то глобальная ошибка.
Сейчас мама скажет, что она ищет его все утро. Но нет. Она по-прежнему улыбалась.
Да, мама вела себя странно. Но то, что она потом сказала, не лезло уже ни в какие ворота.
— Да, — сказала она. — Он сейчас спустится. Барни! Барни! Рисса пришла!
Что за чушь?
Барни ниоткуда не спускался.
Он не мог спускаться.
Он стоял здесь, на крыльце.
Однако через пару секунд Барни увидел, как кто-то выходит из темного коридора.
Кто-то, одетый в школьную форму Барни.
Этот кто-то шагнул за порог, и лицо его осветило солнце.
Лицо мальчишки лет двенадцати.
С веснушками.
С кудрявыми волосами и слегка торчащими ушами.
Барни было знакомо это лицо.
Это лицо он каждый божий день видел в зеркале.
Его лицо! И его тело! В его школьной форме!
И этот поддельный Барни взглянул вниз на Барни настоящего и одними глазами сказал ему: «Я все знаю. Я знаю, что ты — это я, а я — это ты. Ты сам этого хотел».
— Привет, Барни, — сказала Рисса.
Поддельный Барни, не сказав ни слова, спустился с крыльца и пошел по дороге. Рисса, несколько растерявшись, двинулась следом.
Барни — настоящий Барни — не знал, что делать. Поэтому какое-то время он не делал ничего. Затем дверь с грохотом захлопнулась, и этот звук вернул Барни в чувство.
Он кинулся вслед за Риссой.
— Сегодня ночью небо было просто потрясающим, — говорила Рисса. — Я видела Большую Медведицу! И Малую Медведицу тоже!
Поддельный Барни выглядел весьма озадаченно.
— Ну, что мама сказала про письмо?
Ответа она не получила.
— Барни? С тобой все хорошо? Ты… не знаю… как будто где-то не здесь. Это из-за мисс Хлыстер?
И в этот миг…
Поддельный Барни вдруг бросился бежать со всех ног. Добежав до конца улицы, он кинулся в переулок Марлоу.
