Наю искали везде, звали, но так и не нашли. Стемнело, и поиски пришлось отложить до утра.
Ночью среди птиц на пруду поднялся страшный переполох. На шум прибежал сторож. Он увидел, как скользнула в воду узкая, длинная тень выдры, а утром остатки объеденной утки и следы выдры говорили о том, что ночь для неё прошла недаром.
На Новой территории Зоопарка находились краснозобые казарки. Это очень редкие и дорогие птицы, а Ная могла передушить всю стаю. Тогда было решено Наю поймать или убить.
Пять дней оставалась неуловимой Ная. Днём она скрывалась среди зарослей пруда, а ночью выходила на охоту. Сторожа много раз пытались её поймать, но она ловко уходила из-под самых рук. О том, что Ная убежала, мне сказал сторож, когда я шла через Новую территорию домой.
– Ная, Ная, Ная! – невольно позвала я её, проходя мимо пруда, как прежде звала её во время прогулок.
И Ная, неуловимая все эти дни Ная, ответила мне призывным свистом. Рассекая воду и распугивая по дороге птиц, подплыла она ко мне. И, как когда-то давно, маленьким выдрёнком, послушно, словно на прогулке, пошла за мною в клетку.
С тех пор прошло несколько лет. Началась война. Надо было вывозить животных. Баржа, нагруженная зверями, шла по Волге, когда три фашистских самолёта один за другим спикировали на неё.
Одна из фугасных бомб попала за борт, другая – в носовую часть, где стояли клетки с животными. Среди них находилась и Ная. Часть животных была убита сразу, часть сброшена в воду или в ужасе металась по барже.
Трудно сказать, что произошло с Наей. Погибла ли она среди обломков баржи или осталась жива в своей родной стихии, не знаю. Но даже и теперь я часто вспоминаю маленького выдрёнка, который когда-то жил у нас дома.
Нюрка была очень смешная. Такая толстая, курносая и, как у всех моржей, с торчащими во все стороны жёсткими, как щетина, усами. Эти усы и круглые влажные глаза придавали ей особенно забавное выражение: глупое и в то же время важное. Но это только казалось. На самом деле Нюрка была очень умна.
Привезли её в Зоопарк с острова Врангеля. Тяжёлый, далёкий путь совершила она на пароходе и поездом, в тесном ящике без воды. Приехала худая, истощённая, с большими открытыми ранами на спине и боках.
Ухаживала за ней я: промывала раны, чистила клетку, кормила. Кормила рыбой – давала ей чищеную, без костей и мелко-мелко нарезанную. Иначе было нельзя: ведь Нюрка была ещё ребёнок. Самый настоящий грудной ребёнок, только моржиный. Она даже не умела сама есть. Брала корм из рук кусочками, втягивала в рот вместе с воздухом, и получался такой звук, как будто хлопнула пробка. Съедала она в день по четыре-пять килограммов рыбы, иногда и больше. Давали ей ещё стакан рыбьего жира.
Привыкла ко мне Нюрка скоро. Возможно, потому, что я за ней ухаживала и кормила. Узнавала меня издали. Приветствовала глухим, отрывистым гуканьем, похожим на лай собаки, и, неуклюже переваливаясь на ластах, спешила навстречу.
Моржонок был очень сообразительным. Не всякая собака обладает таким «умом».
Например, Нюрке не нравилось, если я скоро уходила из клетки и ей приходилось оставаться одной.
Только я к двери, а Нюрка уже загораживает собой выход, злится, кричит, не пускает. Хоть жить оставайся тут с ней! Иногда даже зло возьмёт: тут спешишь, времени нет, а она дверь открыть не даёт. Приходилось пускаться на хитрость.
Брала я корм, относила его в самый дальний угол клетки и, пока Нюрка ела, быстро убегала. Однако в моей хитрости Нюрка разобралась довольно скоро. Уже через несколько дней, как только я делала движение бежать, бросалась она в бассейн и, конечно, переплывала его раньше, чем обегала я. Приваливалась туловищем к двери и не давала её открыть. А попробуй отодвинь толстуху, если весит она девять пудов! Держала меня Нюрка обычно в плену до тех пор, пока она со мной не наиграется. А легко сказать – наиграться, если играла она по-своему, по-моржиному! То в воду приглашает поплавать, то носом старается спихнуть. Одна в воду лезть не хотела. Бассейн был маленький, неудобный, да и скучно одной.
Большую часть дня Нюрка лежала на берегу и спала. И вот, чтобы заставить моржонка больше двигаться, я решила выводить его на прогулку.
Однако это было не таким лёгким делом, как казалось на первый взгляд. Нюрка никак не хотела выходить из клетки.
Я открывала дверь, отходила, звала её. Нюрка нетерпеливо кричала, высовывала морду, но порог переступить не решалась.
Приучала я её постепенно. Манила рыбой и за каждый сделанный шаг давала кусочек. Так шаг за шагом уходили мы всё дальше и дальше. Гуляли недолго. Песком Нюрка натирала себе ласты, да и много ходить ей было трудно. И всё-таки она прогулки полюбила.
Гуляли мы вечером, когда уходили последние посетители и свистки сторожей извещали о закрытии парка. Вот эти-то свистки и служили Нюрке сигналом. Услышав их, она высматривала меня на дорожках парка, потом бросалась навстречу, помогала открывать дверь. Я снимала с двери замок, а Нюрка толкала её носом. Научилась она открывать и щеколду. Во время уборки, чтобы Нюрка не мешала, я выгоняла её из клетки, сама же запиралась внутри. Сначала она кричала, старалась попасть обратно, потом приспособилась: ударом носа выбивала щеколду и открывала дверь. Удар её носа был очень сильный.
Помню, однажды, когда Нюрка была больна, пришёл врач. Отнеслась она к нему недоверчиво: вытягивала навстречу ему голову и, широко открывая пасть, угрожающе ревела. Напрасно я убеждала врача не трогать Нюрку. Несмотря на предупреждение, он всё-таки подошёл, протянул руку, но не успел дотронуться – морж резким ударом головы отбросил его в сторону.
Удара такой силы не ожидала даже я. С тех пор Нюрка никогда не подпускала к себе врача.
Зимой бассейн замёрз, и Нюрку перевели в закрытое помещение. Вместо меня стал за ней ухаживать служитель Нефёдов.
Толстая, неповоротливая Нюрка понравилась ему сразу. Он старался дать ей лишний кусочек рыбы, баловал и обижался, что Нюрка меня знала лучше.
– Вы бы ходили пореже, – просил он меня, – пусть отвыкнет.
Чтобы не обидеть старого служителя и дать время Нюрке к нему привыкнуть, я перестала её навещать. Прошёл месяц. За этот промежуток я очень соскучилась по своей ластоногой приятельнице, да и было интересно, узнает она меня или нет. Проходила я как-то мимо и решила зайти.
Нюрка лежала под водой. Её совсем не было видно. Только изредка высовывался кончик носа и, набрав свежую струю воздуха, скрывался опять.
Я окликнула Нюрку совсем тихо, но мой голос она узнала сразу, даже под водой. Откуда взялась и ловкость! В одну минуту очутилась Нюрка на берегу. Поднялась на дыбы, и не успела я отскочить в сторону, как два передних ласта тяжело придавили мне плечи.
По пальто стекали струйки воды, мокрая усатая морда ласково тыкалась в лицо, а я, с трудом переводя дыхание, еле держалась на ногах. Шутка ли сказать – навалилась такая туша! Чуть не раздавила меня, и всё от радости! Насилу освободилась.
Когда я уходила, Нюрка подбежала к решётке, смотрела вслед и долго надрывно охала. Говорили, что у неё даже текли слёзы и в этот день она ничего не ела.
А ночью своим тяжёлым телом продавила Нюрка сетку и вышла в коридор. Открыла одну дверь, другую, поднялась по крутой чердачной лестнице наверх и вылезла через слуховое окно на крышу. И вот в ночной тишине послышался её громкий крик. Её увидел там сторож. Несколько человек осторожно на полотенцах снесли Нюрку вниз и водворили на прежнее место.
Больше она сетку не рвала и не выходила, и никто не мог понять, почему она это сделала в тот день.
Зимой, в холодные февральские дни, у шотландской овчарки Пери родились щенята. Никто не знал, что они должны у неё быть. День стоял холодный, морозный, и все щенята погибли.
Долго скучала, оставшись одна, собака, скулила, ничего не ела, и от накопившегося молока распухли и болели соски. Тогда я решила подбросить ей щенка динго.
Динго – это дикая австралийская собака. У динго было шесть щенят. Все здоровые крепыши, кроме одного. Этот один был такой маленький, худенький. И мать ухаживала за ним хуже, чем за остальными, – не так часто вылизывала, не так заботилась, а когда малыш к ней подползал, нередко отпихивала его носом.
Рос он хилым и слабым. Позже всех открыл глазки, позже начал ходить. Вот поэтому я и решила подбросить его Пери.
Но сделать это сразу было нельзя. Надо было перевести собаку в тёплое помещение. Около слоновника была свободная комната. Я отгородила в ней угол, постелила солому и впустила Пери.
Пери сначала обошла всю комнату. Обнюхала все уголки, потом спокойно улеглась на приготовленное место. Тогда я принесла ей динго. Неласково встретила чужого щенка собака. Он был намного крупнее её малышей, да и запахом совсем не такой. Динго за ней бегал, ласкался, а собака ворчала, огрызалась и уходила. На ночь оставить их вместе я боялась. Пришлось разгородить комнату. В одной половине я оставила динго, в другой – Пери и ушла. Ушла не сразу. Несколько раз возвращалась и заглядывала в окно.