ЧАСТЬ ШЕСТАЯ
Быстрое время — мой конь неизменный,
Шлема забрало — решетка бойницы,
Каменный панцирь — высокие стены,
Щит мой — чугунные двери темницы.
Мчись же быстрее, летучее время!
Душно под новой бронею мне стало!
Смерть, как приедем, подержит мне стремя;
Слезу и сдерну с лица я забрало.
ЛЕРМОНТОВ «Пленный рыцарь», 1840 г.
И опять бегут мимо полосатые версты, и все те же поля, и все те же уходящие к горизонту леса. Дальше… дальше… — «с милого севера в сторону южную».
Теперь уже не встретят его дружеские объятия Одоевского.
Дороги… Дороги… Сколько он их изъездил!
Он вспомнил 1837-й. Смерть Пушкина!.. Свою болезнь, и арест, и первую ссылку, и ту же самую дорогу. Так же мелькали полосатые версты, поля убегали за горизонт или поднимались там, у края неба, острые верхушки еловых лесов…
Тогда тоже была весна. И наверное, так же блестел молодой месяц и деревья шумели у обочин.
Он стал слушать тихий их шелест, пока, наконец, не заснул.
Когда он проснулся, месяца уже не было видно. В свежем, прозрачном воздухе слышался явственно лай собак и били часы где-то на сельской колокольне.
Лермонтов добрался до Ставрополя поздно. Ночь была душной: начинался июнь. Небо, покрытое тяжелыми облаками, предвещало грозу. Изредка налетал порывами ветер, и тогда высокие тополя шелестели тревожным коротким шумом — и опять замирали.
Домик, где жил Одоевский, был пуст. Здесь особенно чувствовалась утрата Одоевского… Около его одинокой могилы шумят теперь волны Черного моря…
Генерал-адъютант Павел Христофорович Граббе принял Лермонтова с сочувствием и с явным желанием быть ему полезным. Он знал историю опального поэта. Думая о Лермонтове, старый генерал вспоминал свою собственную молодость и прежнюю причастность к «Союзу благоденствия»
Улыбаясь, Граббе спросил Лермонтова:
— В Тенгинский полк? Я понимаю мысль государя. Он хочет дать вам возможность отличиться в бою. Такова, несомненно, была его цель, когда он назначал вам этот полк. Но принял ли государь во внимание, что Тенгинский полк в этом году не столько сражался, сколько его просто истребляли? Поэтому не будет ли более сообразно с высочайшей волей причисление вас к отряду генерала Галафеева для участия в экспедиции на Чечню? Бои предстоят там жаркие. Но это будет носить несколько иной характер… Вы меня понимаете? Можно послать, например, кого-либо на корабль, идущий в открытый и честный бой, из которого этот корабль, если будет хорошо сражаться, выйдет победителем. Но другое дело — послать человека на корабль, который наверняка утонет. Назначая вас на Кавказ, государь, конечно, имел в виду первое!
— Совершенно точно, ваше превосходительство!
— Ну вот и хорошо, что мы друг друга поняли. Итак, вы едете в отряд генерала Галафеева, в Чечню. А сегодня прошу ко мне домой отобедать.
Дверь в соседнюю комнату была полуотворена. За большим письменным столом сидел начальник штаба у Граббе — полковник Траскин — и напряженно прислушивался к разговору. Лицо его выражало недовольство.
На другой же день генерал Галафеев прикомандировал Лермонтова к своему отряду и тут же отправил в дело.
Для генерала Галафеева не оставалось секретом, что этот поручик, служивший прежде в отряде генерала Вельяминова, бывал лишь в рекогносцировках и стрельбу слышал только раза два, да и то издали. И Галафеев решил теперь показать этому Лермонтову, что служба есть служба, а ружье и сабля даются военному не для того, чтобы болтаться на его мундире как украшение. Он направил опального офицера сразу в бой, а потом приказал участвовать в походе на Малую Чечню, зная, что за десять дней горного пути петербургский офицерик хорошо узнает, как свистят чеченские пули.
Генерал не ошибся.
Но поручик Лермонтов с первых же дней похода проявил блестящие качества военного, о чем генерал получал с нарочным вполне точные сведения.
Так, ему было доложено, что перед взятием одной горной деревни этот поручик отвлек внимание неприятеля на себя и на свой отряд, чтобы дать возможность другой части продвинуться вперед.
И после того как неприятель, не дававший солдатам брать воду из реки, был рассеян, полковник барон Врангель не мог не высказать своей похвалы поручику, который, бросившись в атаку, оттеснил неприятеля.
В июле каждый день приносил новое дело: то перестрелку в ущелье, то перестрелку в лесу или на берегу горной реки, и повсюду, за каждым кустом, за каждой скалою, подстерегала смерть. Но и в перестрелках, и в штыковой атаке, и в переправах через горные бурные реки под неприятельским обстрелом Лермонтов был впереди всех в самых опасных местах. И самое строгое начальство, полагавшее до сих пор, что этот поэт умеет только писать стишки своим возлюбленным, не могло не удивляться его хладнокровному мужеству, находчивости и бесстрашию.
После ежедневных боев, всего через три дня после штыковой атаки близ Гойтинского леса, отряду предстояла жестокая битва у реки Валерик, протекавшей в высоких и совершенно отвесных берегах.
* * *
Светало. На смутно розовеющем востоке выступали очертания крепостных стен.
…Я жизнь постиг;
Судьбе как турок иль татарин
За все я ровно благодарен;
У бога счастья не прошу
И молча зло переношу.
Он писал при слабом свете занимавшейся зари, сидя на пустом ящике от снарядов. Неподалеку, на берегу Валерика, мирный татарин, обернувшись лицом на восток, совершал свой утренний намаз…
Лагерь еще спал — перед боем, и спали на другом берегу враги.
Лермонтов посмотрел на восток. Там из-за гор вырвались первые лучи восходящего солнца и золотом и нежным пурпуром окрасили снежные вершины. Так прекрасно было это благоухающее горной свежестью, безмолвное и ликующее утро, и земля, покрытая зеленью, и речка, дымившаяся вдалеке утренним туманом!..
Он смотрел и не верил, что сейчас здесь раздадутся крики и стоны, что окрасятся кровью чистые воды этой речки…
Наступил час того сражения при Валерике, которое долго стояло потом перед его глазами.
Он описал его в стихах, которые начал еще в начале сражения.
* * *
11 июля. Багровое солнце в мареве густой пыли, еще не осевшей после сражения, медленно погружалось в тучу. И когда оно опустилось за ее волнистые гребни, над краями ее брызнули и торжественно поднялись в вышину сверкающие алым блеском лучи, осветившие и горы, и небо, и землю, и лицо молодого поручика Лермонтова, сидевшего на пробитом пулями барабане, с тетрадкою на коленях, в распахнутой на груди красной шелковой рубашке и в куртке, наброшенной на плечо. Он смотрел, как тихо потухает вечер, и наслаждался прохладой сумерек. После криков, стонов и дикого шума сражения казалась странной царившая вокруг тишина. Тела убитых были убраны, раненые отнесены на врачебный пункт. Несколько убитых лошадей валялось на крутом берегу горной речки, и степные орлы уже описывали над ними круги.
Кашевары подвесили котелки над кострами, и несколько солдат, переговариваясь, полоскали в речке одежду.
Медлительный ритм их речи, поднимающийся дымок, торжественные лучи вечернего солнца напоминали Лермонтову строчки Гёте, которые он не так давно перевел:
Горные вершины
Спят во тьме ночной;
Тихие долины
Полны свежей мглой;
Не пылит дорога,
Не дрожат листы..
Подожди немного,
Отдохнешь и ты.
Эти слова дышали таким глубоким, таким величественным покоем! А сейчас он писал о том диком и нечеловеческом, что только что видел.
И с грустью тайной и сердечной
Я думал: «Жалкий человек.
Чего он хочет!.. небо ясно,
Под небом места много всем,
Но беспрестанно и напрасно
Один враждует он — зачем?»
Его мучила жажда. Он сошел по крутому обрыву к реке и, нагнувшись, зачерпнул воду пригоршней. Зачерпнул и выплеснул на землю: вода была красной от крови…
В этот день, 11 июля, он был в самых опасных местах, носился вихрем под неприятельскими пулями, удивляясь в глубине души тому, что они его не задевали.
Лермонтову начинало казаться, что он всегда так жил: в боях, переходах, с постоянным чувством опасности и подстерегающей на каждом шагу смерти.
Все прошлое стало вдруг точно историей какого-то другого человека, которую он хорошо знал, но сам не переживал никогда.
Но и в этой тяжелой сумятице дней судьба послала ему радость — человека в солдатской шинели, явившегося по назначению в отряд Галафеева в один из жарких летних дней. Лермонтов увидел новенького, когда тот жадно пил воду. Солдат поднял голову, глаза их встретились — и Лермонтов узнал Лихарева, живого, настоящего Лихарева, с которым он так сблизился в Ставрополе в 1837 году!
