— В порядочке, — сказала пожилая проводница. — Заходите в вагон. Отправление скоро.
— Сергей, прощайся!
Сережа растерянно посмотрел вокруг, как будто не зная, с кого начать. Но тут Валентина Егоровна быстро подошла к нему, крепко обняла его и поцеловала в голову:
— Иди, иди, мальчик!
Множество рук протянулось к нему, он молча потряс их и, круто повернувшись, вскочил на площадку вагона. Вслед за ним вошел и Андрей Артемов.
Катя поглядела на часы. До отхода поезда осталась еще одна — последняя — минута. Сережа стоял рядом с высоким и худощавым Андреем Ивановичем и от этого казался меньше.
Кате на минутку показалось, что глаза у него как-то влажно блестят. Но он нахмурился и, немножко наклонившись вперед, сказал:
— Смотри, Бульба, береги Грачика. А ты, Маша, пиши. А то от Тараса письма не дождешься. Он писать не любит.
— А ты нас не забывай! — сказала Маша. — У тебя там много товарищей будет.
— Никогда не забуду, — тихо ответил Сережа.
И все замолчали.
Кате вдруг захотелось, чтобы поезд поскорее тронулся: для разговора уже не было времени, и все стояли немного смущенные, и Сережа, видно, был смущен, потому что все смотрели на него не спуская глаз.
И вот вагон еле заметно тронулся с места. Все двинулись за ним, точно их потянула вслед какая-то невидимая нить.
Вровень с вагоном крупно шагал Алик. Обгоняя одна другую, бежали девочки. Держа Мишу за руку, быстро шла Таня. Даже Анна Сергеевна и Валентина Егоровна пошли за вагоном. Они отстали первые.
Поезд шел все быстрей и быстрей. Алик, девочки и Таня с Мишей бежали вслед за ним до самого конца платформы. Но вот платформа кончилась, и волей-неволей все остановились на краю. Теперь перед глазами у них мелькали другие вагоны, из окон тоже тянулись чьи-то руки и кому-то махали платками и шляпами.
А Катя, Таня с Мишей, Алик и все девочки, стоя на краю платформы, смотрели вслед Сережиному поезду, пока не блеснул и не исчез в синеве теплого весеннего вечера красный огонек на стенке последнего вагона.
Эту книгу я посвящаю светлой памяти Самуила Яковлевича Маршака, моего брата, моего друга, моего учителя
История этой короткой жизни не выдумана. Девушку, о которой написана эта книга, я знала еще тогда, когда она была ребенком, знала ее также школьницей-пионеркой, комсомолкой. Мне приходилось встречать Гулю Королёву и в дни Отечественной войны. А то в ее жизни, чего мне не удалось увидеть самой, восполнили рассказы ее родителей, учителей, подруг, вожатых. О ее жизни на фронте рассказали мне ее боевые товарищи.
Мне посчастливилось также читать ее письма, начиная с самых ранних — на линованных страницах школьной тетрадки — и кончая последними, написанными наскоро на листках блокнота в перерывах между боями.
Все это помогло мне узнать, как бы увидеть своими глазами всю Гулину яркую и напряженную жизнь, представить себе не только то, что она говорила и делала, но также и то, что она думала и чувствовала.
Я буду рада, если для тех, кто узнает Гулю Королёву по страницам этой книги, она станет — хотя бы отчасти — такой же близкой, какой она была для тех, кто узнал и полюбил ее в жизни.
Елена Ильина
— Не уходи, — сказала Гуля. — Мне темно.
Мама наклонилась над сеткой кровати:
— Темнота, Гуленька, совсем не страшна.
— Да ведь ничего же не видно!
— Это только сначала ничего не видно. А потом ты увидишь такие хорошие сны!
Мама укрыла дочку потеплее. Но Гуля снова подняла голову. Девочка смотрела на окно, которое едва светилось от уличных фонарей сквозь синюю штору.
— А тот огонек горит?
— Горит. Спи.
— Покажи мне его.
Мама взяла Гулю на руки, поднесла к окну.
Напротив, над стенами Кремля, реял флаг. Он был освещен снизу и трепетал как пламя. Этот флаг маленькая Гуля и называла «огоньком».
— Видишь, горит огонек, — сказала мама. — Он и всегда будет гореть, Гулюшка. Никогда не погаснет.
Гуля положила голову на плечо матери и молча смотрела на пламя, трепещущее в темном небе.
Мама унесла Гулю в кроватку.
— А теперь спи.
И она вышла из комнаты, оставив девочку одну в темноте.
Гулей прозвали ее, когда ей не было еще и года. Лежа в кроватке, она улыбалась всем, и целый день в комнате только и слышалось:
— Гу-гу…
От этого гортанного голубиного воркованья и пошло имя: Гуленька, Гулюшка. И никто уже не вспоминал, что настоящее имя Гули — Марионелла.
Одним из первых слов, которые сказала Гуля, было слово «сама». Когда ее в первый раз спустили на пол, она вырвала руку, закричала:
— Сама! — покачнулась и пошла.
Она сделала шаг, другой и шлепнулась вниз лицом. Мама взяла ее на руки, но Гуля сползла на пол и, упрямо передернув плечами, снова затопала. Ее несло все дальше и дальше, из одной комнаты в другую, и мать едва поспевала за ней.
Гуля росла. Все увереннее топали ее ножки по комнатам, коридору и кухне, все шумней становилось в квартире, все больше разбивалось чашек и тарелок.
— Ну, Зоя Михайловна, — говорила Гулиной матери няня, приводя Гулю домой с прогулки, — много вынянчила я ребят, а такого ребенка сроду не видала. Огонь, а не ребенок. Сладу никакого нет. Как сядет на санки, так и не снимешь с них. Десять раз с горки скатится, и все ей мало. «Еще, кричит, еще!» А ведь санки-то у нас не свои. Сколько слез, сколько крику, спору! Не приведи бог такого ребенка нянчить!
Гулю отдали в детский сад.
В детском саду Гуля присмирела. Дома, бывало, она ни минуты не посидит спокойно, а здесь она целыми часами сидела тихо, молча и лепила что-нибудь из пластилина, для которого придумала более короткое название — лепин.
Ей нравилось также строить на полу из кубиков разные дома и башни. И плохо приходилось тем ребятам, которые осмеливались разрушить ее сооружение. Вся красная от обиды, она вскакивала и награждала своего сверстника такими тумаками, что он поднимал рев на весь детский сад.
Но все же ребята любили Гулю и скучали, если она не приходила в детский сад.
— Она хоть и драчливая, а зато с ней играть здорово, — говорили мальчики. — Она придумывать умеет.
Гулина мать работала в то время на кинофабрике. И режиссеры, бывая у Королёвых, говорили, глядя на Гулю:
— Вот бы нам Гульку в кино!
Им нравилась резвая веселость Гули, лукавый свет ее серых глаз, ее необыкновенная живость.
И однажды мама сказала Гуле:
— Ты сегодня в детский сад не пойдешь. Мы с тобой поедем смотреть рыбок и птиц.
В этот день все было не так, как всегда. К подъезду подкатил автомобиль. Гуля уселась рядом с мамой. Приехали они на какую-то площадь, где толпилось столько народу, что нельзя было ни проехать, ни пройти. Отовсюду слышался разноголосый петушиный крик, хлопотливое кудахтанье кур. Где-то важно гоготали гуси и, стараясь всех перекричать, что-то быстро лопотали индюки.
Пробиваясь сквозь толпу, мать взяла Гулю за руку.
На земле и на лотках стояли клетки с птицей и садки с живой рыбой. В воде медленно плавали большие сонные рыбы и проворно сновали вверх и вниз маленькие золотые рыбки с прозрачными, развевающимися, будто кружевными, хвостами.
— Ой, мама, что это? — вскрикнула Гуля. — Водяные птички!
Но в это время какой-то незнакомый широкоплечий человек в кожаной куртке подошел к Гуле и, кивнув ее маме, взял Гулю на руки.
— Я тебе сейчас что-то покажу, — сказал он ей и куда-то ее понес.
Гуля оглянулась на маму. Она думала, что мама отнимет ее у «кожаного дяди», но мама только помахала ей рукой.
— Ничего, Гуленька, не бойся.
Гуля и не думала бояться. Только ей не нравилось сидеть на руках у чужого, незнакомого человека.
— Я сама пойду, — сказала Гуля, — пустите меня.
— Сейчас, сейчас, — ответил он, поднес ее к стеклянному ящику и спустил на землю.
Там, в зеленой густой траве, копошились какие-то длинные, толстые веревки. Это были ужи. Гуля недолго думая вцепилась в одного из них и потащила.
— Ну и храбрая же ты девочка! — услышала Гуля над собой голос «кожаного дяди».
Трехлетняя Гуля и не подозревала, что этот дядя был кинооператор и что ее только что сняли для новой кинокартины.
В те годы на Трубной площади каждое воскресенье торговали всякой живностью. Любители птиц, рыб, диковинных зверушек всегда могли выбрать здесь по своему вкусу и певучую канарейку, и щегла, и дрозда, и породистого охотничьего щенка, и черепаху, и даже заморского попугая.
Кинооператору привезли Гулю на Трубную площадь, потому что в этот день они снимали картину «Каштанка» по рассказу Чехова. В картине этой собака Каштанка попадает на Трубный торг и теряет своего хозяина в толпе взрослых и детей.
