Сначала вообще ничего не было. Или было — ничто?…
Потом стало: и вокруг — ничего, и внутри — ничего. И то, что внутри, долго маялось своей неопределённостью и ничегошностью.
Наконец, вокруг что-то стало происходить. Возник шум, но его невозможно было понять. Добавились цветные пятна, много-много мелких пятен, они, сбившись в стаи, толклись и дрожали… проносились мимо — но ухитрялись оставаться на месте… группами… роем… выворачиваясь наружу — и проваливаясь сами в себя… Шум разделился на отдельные звуки, звуки дробились и отражались, повторялись, то затухая, то усиливаясь…
Эта невнятица ничего не давала, ни осознания того, что происходит, ни возможности определить — с кем или с чем, и что такое оно само — то, что видит и слышит эту самую невнятицу. Не было верха и низа… Не было ничего… кроме тягостного чувства потерянности, бессмыслицы, беспомощности… которое всё длилось, длилось… длилось…
…«Это я? — возникла, наконец, первая мысль. — А что такое — я? И что это всё такое?»
…«Что происходит?» — понимание не наступало. Но наступило привыкание и смирение:
«Наверное, так и должно быть… Наверное, это и есть моя жизнь».
Если это была жизнь, то довольно противная.
…Цветные кусочки перестали выворачиваться сами из себя, теперь они мелко подёргивались на своих местах, пытаясь с этих мест сорваться — но стало понятно, что никуда они не денутся. Со временем они слились в большие пятна, пятна обрели объёмы, формы… Но всё оставалось бессмыслицей. Ни до чего нельзя было дотянуться, дотронуться — потому что не было тела, а мысль металась немощно, суматошно. Появилось подозрение, что всё это как-то неправильно, всё должно быть не так… Но как?
Ни малейшего понятия…
…Позднее добавились ощущения холода и боли. И определение границ этой боли. Все звуки и цветные формы оставались за пределами боли, снаружи. Одновременно пришло понимание: болит то, что живёт и думает, и видит, и слышит:
«Это — я. Это моя боль. Мне больно. У меня есть, чему болеть. Моё тело болит».
Боли было слишком много, и на какое-то время наступил перерыв в ощущениях и попытках думать.
Ещё позже удалось понять: больно не всегда одинаково, если шевелишься — болит сильнее. Но зато теперь возникло осознание себя, удалось увидеть и узнать собственные руки, ноги, торс, всё это располагалось, где и обычно, без возражений подчинялось воле, значит, хоть кости остались целы…
«Жива, надо же», — удивление что-то сдвинуло в сознании, и память вступила в свои права. Облегчение оказалось временным. Теперь она знала, кто она, но не имела понятия, где, и что произошло.
Стараясь не потревожить боль, осторожно подвигалась, ощупала себя… Да, всё при ней.
И всё болит. Что такое сделал Проклятый? Что он натворил? Ну, что бы это ни было, а уж он постарался… Она только надеялась, что не осталась в долгу. И что дядьку удалось отстоять.
Отчётливо помнилось, как рушилась, распадаясь, гостиная. И как гадко Гор копался у неё в сознании… Её передёрнуло — и напрасно: боль радостно вгрызлась во всё, что посмело дёрнуться. На некоторое время пришлось забыться…
…привела в себя гроза. Разряды били часто и близко, слепящие вспышки сливались в одну, и грохот почти не разделялся на составляющие его отдельные удары, почва содрогалась, воздух, напоённый влагой и насыщеный электричеством, покалывал кожу… Миль даже сквозь плотно зажмуренные веки видела этот яркий, холодный свет. Съёжившись в комок, она всем телом тряслась крупной мучительной дрожью, от которой ноющее тело болело ещё сильнее. Поняв, что недалеко до судорог, постаралась расслабить сведённые мышцы. Сразу не получилось, расслабляться пришлось поэтапно, долго. Не скоро, но удалось собрать себя в единое целое и как-то встать.
Под ногами был камень. Мечущийся неживой свет давал возможность разглядеть, что вокруг — довольно просторная пещера ли, грот ли, дальний конец которой скрывал тёмный зев провала, куда отсветы разрядов не доставали. Но Миль туда в любом случае не собиралась. Её больше интересовало, а что за пределами пещеры, и когда вся эта свистопляска закончится. А там, за пределами, не сказать, чтобы лило — там почти стояла стеной вода. Миль никогда не видела таких дождей. Выставив руку, убедилась, что идти под таким «дождём» невозможно: руку ударило напором воды и отбило вниз и назад… Если рискнуть и выйти под «дождь», поток просто собьёт с ног, придавит тело к земле и очень быстро утопит. Кстати, об «утопит»: вода понемногу прибывала, подползая к ногам.
Подставив ладони под стекающую со стены струйку, Миль напилась. И побрела выбирать местечко повыше и посуше…
Уснуть не уснуть, но как-то забыться ей удалось. Сколько времени прошло, понять не представлялось возможным. Гроза буянить перестала, и глаза больше не слепли от разрядов, но «дождь» всё так же заливал весь мир. И слух по-прежнему отказывался служить — монотонный шум вставшей «на попа» реки заполнял собой всё. Пол в пещере покрывал слой воды толщиной в полметра, не меньше. Ага! Раз это можно увидеть — значит, снаружи день! Да. И что нам это даёт?
Пробравшись к выходу, ещё раз напилась дождевой воды, залив подсасывание в желудке, и вновь забралась на свой насест. Присмотревшись, поняла, почему воды в пещере ровно столько, сколько есть, а не выше: достигая определённого уровня, вода сливалась в ту самую дыру в дальнем углу.
«Ну, и то хорошо, что не зальёт совсем…» — подумала Миль, впадая в оцепенение…
Было холодно… Так холодно, что пальцы не слушались и их не удавалось сдвинуть вместе. Ступни тоже утратили чувствительность. Тело опять скрутило, оно пыталось свернуться, согреться… Но тепла в нём оставалось всё меньше. Зубы не стучали — челюсти свело плотно. «Зато не больно,» — сонно подумалось ей. Да, тело уже не болело или ощущения просто притупились от холода.
«А ведь пропаду тут», — поняла как-то отстранённо. А что можно сделать? Разве что попробовать утопиться в дожде? Так это же ещё дойти надо… И вообще — какого чёрта… Вода… Что-то такое с водой можно сделать… Но цепенеющий мозг не желал думать.
…В пещере всё — слабо так — светилось. Странно. Вроде не должно. Взгляд на руки — руки тоже светились. Не сильно, и только самые кончики. Голубым таким… Ну, это как раз для неё обычно. Светящаяся вода напоминала лёд… Вода, вода… А! Ну да — если на воду дохнуть, как на зеркало — можно послать вызов. Бабуля научила.
Вызов. Кто-нибудь из своих должен же услышать — дядька, дед, да кто угодно…
Тело так скукожилось и оцепенело, что подняться на ноги было невозможно. Даже развернуть тот тугой узел, в какой оно свернулось — на это ушло столько сил, что куда там встать — доползти бы. Поставив цель, Миль запретила себе сомневаться в выполнимости её…
…и, ткнувшись лицом в ледяную влагу, поняла, что доползла, хотя совершенно не помнила, как. Неважно. Отдохнуть… чуть-чуть…
…едва не захлебнувшись, вынула лицо из воды — отдыхать было нельзя. Можно — сделать выдох, дли-и-инный… вместе с призывом из глубин естества: «Я здесь! Сюда! Сюда… Ко мне….»
Напряжённо прислушаться — ответят ли. Нет… Никого… ни-ко-го… Всё напрасно. И тогда она с облегчением разрешила себе наконец расслабиться. Всё зря… Можно уснуть.
…Показалось ли, приснилось ли — краешком остывающего сознания уловила тёплый отклик с лёгким таким эхом. И потянулась к нему всем своим существом, всем остатком сил… Чуть-чуть тепла…
Ещё хватило сил — отвернуться от воды. Чтобы дождаться…
Она не видела, как вода — вся разом — загустела, замерла. Замедлился, становясь вязким и прозрачным, поток, изливавшийся с небес снаружи, застыла вся вода на многие десятки метров. Вместе с ней застыли немногие живые существа, не сумевшие убраться подальше: рыбы в воде, насекомые под листьями и травинками, мелкие зверьки в дуплах…
И сияние, что голубело в пещере, разлилось на всю эту застылость, высвечивая мельчайшие детали, проникая внутрь всего живого. Деревья и травы стекленели до самой сердцевины, рыбы, зверьки и насекомые стали прозрачными, слоисто являя миру строение мышц, органов и костей.
И воцарилась тишина…
В тишине возник низкий рокочущий звук. Какой-то крупный предмет плыл — иначе не скажешь — через остановившийся дождь. Медленно, с натугой пробивался он сквозь плотную массу воды. Там, откуда он вдавился в поток, шёл обычный, хотя и сильный, дождик. Вода становилась плотнее постепенно, одновременно приобретая голубой отсвет.
Сопротивление было столь велико, что сжигавшая все запасы машина уже не могла бы вернуться. Человек, сидевший за штурвалом, выжимал из двигателя все резервы, надеясь, что прочный обтекаемый корпус выдержит нагрузку, на которую, в общем-то, рассчитан не был.
