Анн Плишота, Сандрин Вольф
«Последняя надежда»
Зоэ, Маленькой Фее и всем Беглецам, здесь и там
Рождение мальчика положило бы конец всему. Исчезла бы последняя надежда…
Павел Поллок неловко поднялся и, пытаясь скрыть волнение, склонился над колыбелью с крошечной спящей девочкой. Своей дочерью. Той, от которой зависит все. Он это знал и от этого уже страдал. На сердце было тяжело, но его глаза светились счастьем отцовства.
С повлажневшим взглядом Павел повернулся к жене.
Мари Поллок улыбнулась. Сможет ли муж когда-нибудь перестать так волноваться? Так тревожиться? Но в глубине души она знала, что именно за это его и любит…
Неожиданно раздавшийся из колыбели громкий плач заставил их подскочить: девочка заявила о себе весьма впечатляюще. Широко раскрыв глазки, она пыталась приподняться, опираясь на слабенькие, в «перевязочках» ручки. Но, несмотря на яростную решимость, покрытая нежным темным пушком головка то и дело падала на подушку.
Подойдя ближе, отец, с бьющимся сердцем, взял дочку на руки.
— Так правильно? Я не слишком неуклюж? Я не делаю ей больно? — явно нервничая, спросил он жену.
— Не волнуйся, ты все делаешь правильно, — улыбнулась она. — О, смотри-ка, кто пришел! Здравствуйте, Драгомира!
Все, что делала мать Павла, отличалось некоторой чрезмерностью, и нынешний день не был исключением: практически невидимая за совершенно фантастическим букетом цветов, Драгомира появилась, увешанная разноцветными пакетами с подарками, которые она выронила, едва увидев на руках сына младенца.
— Окса! — воскликнула Драгомира. — Ты проснулась, моя прелесть! Как же я счастлива, дети мои! — сообщила она, поочередно целуя Павла и Мари.
— Хм, по-моему, кому-то нужно поменять подгузник… — Павел занервничал при мысли, что это придется делать ему самому.
— Я этим займусь, — поспешила на помощь сыну Драгомира. — Конечно, если ты позволишь, Мари… — добавила она, умоляюще глядя на невестку.
Несколько секунд спустя малышка Окса уже болтала ручками и ножками на пеленальном столике, а ее бабушка сражалась с подгузником.
Павел пристально следил за происходящим. От его внимания ничто не ускользало.
— Окса… Долгожданная наша, — почти беззвучно выдохнула Драгомира.
Павел вздрогнул. На его лице промелькнула тень тревоги. Дождавшись, пока мать закончит переодевать ребенка, он попросил ее выйти с ним в коридор, где сердито процедил сквозь зубы:
— Мама! Ты, конечно, не удержалась! Это сильнее тебя! Если ты думаешь, что я не слышал…
— А что ты слышал, мой милый? — поинтересовалась Драгомира, пристально глядя в лицо сына своими синими глазами.
— Я знаю, о чем ты. Знаю, что вы все задумали. Но ваша надежда зиждется на вероятности, столь же зыбкой, как ветер!
— Ветер помогает кораблям преодолевать океаны… — глухо возразила Драгомира. — Мы не можем отказаться от надежды, Павел… никогда…
— Ты не увезешь туда мою дочь! — отрезал Павел, прислоняясь к стене. — Я тебе этого не позволю, запомни раз и навсегда! Я ее отец и хочу, чтобы Окса росла обычным ребенком. По возможности, обычным, — хмуро уточнил он.
Стоя в коридоре больницы, мать и сын безмолвно и напряженно глядели другу другу в глаза, не обращая внимания ни на медсестер, ни на пациентов, которые, проходя мимо, обращали внимание на мужчину и женщину, стиснув зубы, буравивших друг друга взглядами. Мать и сын простояли так довольно долго, пытаясь силой воли переубедить один другого.
Напряженное молчание нарушила Драгомира.
— Дорогой сыночек, я люблю тебя всем сердцем, но напоминаю, что, как и все мы, ты связан с нашей страной. И, хочешь ты этого, или нет — Окса тоже… И с этим ничего нельзя поделать. Если существует хоть малейший, хоть мизерный шанс вернуться домой, мы его не упустим, уж будь уверен. Мы обязаны сделать это ради тех, кто там остался, и живет под властью зла со времен Великого Хаоса!
— Дорогая мамочка, — возразил ей Павел, с трудом сдерживая раздражение, — я тебя очень уважаю, но ты и представления не имеешь, на что я способен ради того, чтобы моей дочери это не коснулось. Давно пора забыть обо всем, уже слишком поздно. Все кончено.
— Боюсь, что, как всегда, судьба окажется сильнее нас всех, Павел, — подвела итог дискуссии Драгомира с решительностью, удивившей ее саму. — Можно сколько угодно увиливать, но от нее не уйти.
1. Всеобщая мобилизация Тринадцать лет спустя. Бигтоу-сквер, Лондон
Отодвинув в сторону коробки с вещами, Окса с трудом добралась до окна своей комнаты. Отдернув штору, она прижалась носом к холодному стеклу, без особой надежды пытаясь сосредоточиться на царившей внизу, на площади, утренней суете, и глубоко вздохнула.
— Бигтоу-сквер… придется привыкнуть… — пробормотала девочка, глядя вдаль большими темно-серыми глазами.
Семейство Поллок — первое, второе и третье поколение — несколько дней назад перебралось из Парижа в Лондон, подчинившись неожиданному решению Павла Поллока, отца Оксы.
После нескольких часов обсуждений, к которым Оксу не допустили, Павел с присущей ему серьезностью объявил, что после десяти лет работы шеф-поваром известного парижского ресторана у него, наконец, появилась возможность открыть свой собственный. В Лондоне. Эта малюсенькая подробность была произнесена как бы между прочим, абсолютно будничным тоном так, что Окса даже ушам своим не поверила.
— Ты хочешь сказать… Лондон… в Англии? — поинтересовалась она как-то даже нерешительно.
В ответ на явное изумление дочери, Павел подтвердил это с видимым удовольствием. Уточнив однако, что если жена и дочь не захотят переезжать, он согласится с их решением… несмотря на то, что давно мечтает открыть собственное дело.
— Такой шанс бывает раз в жизни! — подчеркнул он.
Мари Поллок размышляла недолго: последнее время муж был чем-то сильно озабочен, и ей не трудно было убедить себя, что радикальные изменения пойдут семье только на пользу.
Ну а что могла сказать Окса? В тринадцать лет от тебя мало что зависит. Ей совсем не хотелось покидать Париж, а еще меньше расставаться с бабушкой и своим лучшим другом Гюсом. Она же без них жить не сможет! Поэтому, когда родители заявили, что Драгомира и семья Белланже тоже переезжают в Лондон, девочка практически запрыгала от радости. Все, кого она любит, будут рядом!
Рассеянно понаблюдав за движением на площади, Окса отвернулась от окна. Уперев руки в боки, она оглядела царящий вокруг кавардак и присвистнула:
— Фью-ю! Ну и разгром! Да тут придется разгребать не меньше месяца! Тоска…
Во всех комнатах не занятое мебелью пространство загромождали десятки коробок. Жилье было меньше парижского, но Поллокам фантастически повезло найти типично английский викторианский дом из красного кирпича с высоким крыльцом, эркером и микроскопическим внутренним двориком, огороженным кованой решеткой, за которой виднелись окна подвала. Два первых этажа занимали Окса с родителями, а третий — Драгомира, которая, как помнила Окса, всегда жила с ними.
Девочка подняла глаза к потолку.
— И чем там бабуля занимается? Через скакалку прыгает, что ли? Ладно, пожалуй, пора собираться, а то не успею, — спохватилась она, направляясь к платяному шкафу. — Не хватало еще опоздать в первый учебный день! Это же будет полный кошмар…
Атмосфера, царившая этажом выше, в комнатах Драгомиры Поллок, была далека от обычной. В вычурном салоне, отделанном красновато-коричневыми с золотым отливом обоями, царил полный кавардак. И виной тому были волшебные создания, крошечные золотистые птички, словно состязавшиеся в умении его устраивать.
Радостно описав несколько кругов вокруг люстры с подвесками, они будто самолеты-истребители яростно пикировали, атакуя нечто похожее на большую лохматую картофелину, разгуливавшую по пурпурному шерстяному ковру.
— Долой диктатуру брюхоногих! — скандировали крошечные летуньи. — Не желаем жить под игом! Все на борьбу с властью моллюсков!
— Эй! Может, я и коротколапый, но я не моллюск! Я Геториг! И у меня потрясная шевелюра! — возразило существо, выпятив грудь и откидывая набок упомянутую шевелюру.
— Начать бомбометание! Даешь свободу угнетенным! — заверещали пичуги вместо ответа.
И после этих грозных слов на спину упомянутому Геторигу обрушились грозные снаряды, а именно десятки семечек подсолнуха.
— Это еще неизвестно, кто тут угнетенный… — пробормотала «картофелина», подбирая семечки, чтобы их сгрызть.
Растения, встревоженные всей этой кутерьмой, отчаянно вертелись в своих горшках, испуская стоны. Одно из них, стоящее на круглом столике цвета старого золота, похоже, более впечатлительное, чем остальные, отчаянно тряслось. Листочки на его веточках поникли от паники и отчаяния.
