Кай Майер
Мерле и каменный лев
Гондола с сидевшими в ней двумя девочками выскользнула из бокового канала и замерла на воде. Надо было переждать, пока по Большому каналу промчатся гоночные лодки, да и потом не стоило сразу лезть в толчею скопившихся у берегов гондол и баркасов. Гондольер решил не торопиться.
— Скоро поедем, — успокоил он пассажирок, снова взявшись за весло. — Вы не очень спешите?
— Нет, — ответила Мерле, старшая из девочек. На самом же деле она очень волновалась, просто сгорала от нетерпения.
Всю последнюю неделю в Венеции только и говорили о предстоящей регате на Большом канале. Устроители гонок заранее оповестили всех, что на этот раз в лодки будет впряжено столько русалок, сколько никто в жизни своей не видывал.
«Рыбабёшки» — так презрительно называли русалок жители Венеции. Это было еще не самое обидное прозвище из тех, которыми их награждали, особенно с тех пор, как прошел слух, что они служат египтянам. Впрочем, мало кто принимал всерьез досужую болтовню — все знали, что войска Фараона истребили в Средиземном море не одну сотню морских дев.
На старт у южного устья Большого канала возле Дворца Стеччини вышли десять лодок. На каждую лодку приходилось по десять русалок.
Сто русалок! Такого еще не бывало. «Ла Серениссима», «Ее Светлость», так называли венецианцы свой город, дождалась невиданного представления.
Русалок, веером впряженных в каждую лодку, соединяла крепчайшая упряжь, которая не поддавалась их острым, как иглы, зубам. На пешеходных набережных по обеим сторонам канала, а также на всех балконах и у дворцовых окон теснился народ, жаждавший поглазеть на диковинное зрелище.
Как ни странно, Мерле волновалась не из-за этой грандиозной регаты. Ее волновало совсем другое, куда более важное, чем эти гонки — как ей казалось, — дело.
Гондольер выждал еще две-три минуты и направил свою изящную черную гондолу наперерез через Большой канал к устью бокового канала. При этом он едва сумел увернуться от здоровенной шлюпки с какими-то вельможами, которые воплями и криками подгоняли свою собственную русалочью упряжку, стараясь догнать участников регаты.
Мерле то и дело приглаживала свои длинные темные волосы, но ветер снова швырял их ей в лицо. Она была лет четырнадцати, ростом не большая и не маленькая, но тощая как щепка. Но в сиротском приюте все дети были такими, кроме, наверное, жирного Руджеро, но ведь он больной — так почему-то считали надзиратели. А разве больной будет каждый вечер забираться на кухню и до крошки слизывать все, что приготовлено на ужин?
Мерле глубоко вздохнула. Ей вдруг стало жаль русалок. Верхняя часть тела у них, как и у всех людей, покрыта кожей, да такой белой и гладкой, какую, наверное, знатные дамы день и ночь себе у Бога вымаливают. Волосы у русалок длинные, потому что у них считается позором коротко стричься, — даже их хозяева, люди, уважают этот русалочий обычай.
Основное отличие русалок от обыкновенных женщин — их мощный рыбий хвост, который начинается от самых бедер. Длиной этот хвост никак не меньше двух метров, гибкий, как кнутовище, мощный, как гепард, и блестящий, как серебряная посуда в сокровищницах городских правителей-дожей.
Вторая отличительная и пугающая людей особенность русалок — их огромный толстогубый рот, рассекающий лицо, как открытая рана. В остальном же русалочьи лица не отличаются от человеческих, а красотой глаз даже их превосходят. Прекрасные глаза русалок воспеты в стихах, из-за них многие влюбленные юнцы по своей доброй воле нашли упокоение на дне морском. Но что ни говори, в лицах русалок обнаруживается больше сходства с мордами животных, чем с людскими физиономиями. Когда русалочья — от уха до уха — пасть раскрывается, их голова будто раскалывается надвое. Челюсти у них усажены рядами острых и тонких зубов, похожих на иглы из слоновой кости. Если кто-то полагает, что встреча с акулой — самое страшное приключение в открытом море, значит, он еще не заглядывал в пасть русалки.
Вообще о русалках известно немногое. Знают, например, что они прячутся от людей. Многие венецианцы в те времена с великим удовольствием устраивали на них охоту. Для молодежи не было лучшей забавы, чем гоняться за юными наивными русалками, заблудившимися в лабиринте венецианских каналов. Если, бывало, какую-нибудь из них парни загонят до смерти, такое, конечно, не одобрялось, но озорников никто не осуждал.
Пойманных русалок чаще всего содержали в Аквариуме при Арсенале до тех пор, пока они зачем-нибудь не понадобятся. Обычно о них вспоминали перед лодочными гонками или — реже — когда хотелось отведать ухи. Об изумительно вкусном супе из русалочьих хвостов ходили легенды: говорили, что он вкуснее великолепных соусов из левиафана и сирен.
— Мне их жалко, — сказала вторая девочка, та, что сидела рядом с Мерле в гондоле.
Она тоже была очень худая, можно сказать, костлявая. Светлые, почти белые волосы доходили ей до пояса. Мерле ничего не знала о своей спутнице, разве что она тоже из сиротского приюта, но из другого квартала Венеции. Ей было тринадцать лет, на год меньше, чем Мерле. Она сказала, что ее зовут Юнипой.
Юнипа была слепая.
— Тебе жалко русалок? — спросила Мерле.
Слепая девочка кивнула.
— Я слышала их голоса.
— Они же не говорят.
— Нет, под водой они даже поют, — возразила Юнипа. — И сейчас пели. У меня хороший слух. Знаешь, как у многих слепых.
Мерле уставилась на Юнипу и долго молчала, пока не сообразила, что так вести себя неприлично, даже если собеседница тебя не видит.
— Да, — наконец проговорила Мерле, — мне их тоже жалко. Они какие-то… Я не знаю, как сказать, какие-то грустные. Будто потеряли что-то очень дорогое для себя.
— Может, свободу? — вмешался гондольер в разговор.
— Нет, гораздо большее, — возразила Мерле. Она подыскивала слова, чтобы выразить свою мысль. — Наверное, способность радоваться.
Это было не совсем то, что ей хотелось сказать, но уже ближе к истине.
Мерле была убеждена, что русалки такие же люди, как она сама. Даже смышленее, чем иной из приютских надзирателей, и умеют чувствовать. Они, конечно, другие, но это никому не дает права считать их животными, запрягать в лодки или преследовать в Лагуне.
Горожане поступают с русалками очень жестоко и совсем не по-человечески. Вспомнить только все те гадости, которые про них говорят. Мерле вздохнула и огляделась.
Гондолы одна за другой, как большие ножи, взрезают изумрудно-зеленую воду. В узких боковых каналах вода не шелохнется, а на Большом канале порой поднимаются высокие волны. Однако в трех-четырех кварталах от центральной водной артерии Венеции всегда царит полнейшее спокойствие. Фасады здесь подступают к самой воде. Все дома, как правило, четырехэтажные. Лет двести назад, когда Венеция еще была крупнейшим торговым центром, товары выгружались в дома богатых купцов прямо из лодок. Теперь же большинство старых зданий пустует, во многих окнах нет света, а деревянные ворота стоят наполовину в воде и гниют от сырости. Но в упадок город стал приходить еще до того, как его отрезали от остального мира осаждающие Венецию войска египтян. Не во всем был виноват возвращенный к жизни Фараон и его военачальники-сфинксы.
— Львы! — вдруг сказала Юнипа.
Взгляд Мерле скользнул вдоль берега к ближайшему мосту. Нигде ни одного живого существа, в том числе и каменных львов городской Гвардии.
— Где? Я никого не вижу.
— Я их чую, — настаивала на своем Юнипа.
Она громко втянула носом воздух. Мерле краем глаза заметила, как стоящий сзади гондольер с мрачным видом покачал головой, и тоже попыталась уловить что-нибудь в воздухе.
Когда гондола проплыла еще метров пятьдесят, нос Мерле смог кое-что учуять. Пахнуло такой затхлостью, такой болотной гнилью, что в смраде растворились остальные запахи этого медленно идущего ко дну города.
— Ты права.
Так могли пахнуть только каменные львы, которые служили солдатам венецианской Гвардии для верховой езды и в качестве боевых коней.
Действительно, в эту самую минуту огромный монументальный зверь взошел на мост, к которому приближалась гондола. Лев был гранитным, то есть принадлежал к самой распространенной на островах Лагуны породе каменных львов. Были в городе и другие львиные породы, отличавшиеся еще большей мощью, но в конечном итоге это не имело значения. Всякому, кто попадал гранитному льву на клыки, оставалось лишь попрощаться с жизнью. Львы испокон веков считаются символом Венеции, еще с тех пор, когда все они были крылатыми и могли летать по воздуху. По прошествии времени осталось лишь небольшое количество крылатых зверей, находившихся в личном пользовании дожей — правителей Венеции. Остальных львов дрессировщики с Львиного острова или с севера Лагуны лишили способности летать. Львята стали появляться на свет с жалкими бугорками на спине, которые так и оставались бесполезными отростками вместо крыльев. Солдаты венецианской Гвардии крепили на них седла.
