Поэтому он молча дернул за ручку и, смущаясь, робко, как всегда входил в незнакомые дома, вошел в комнату. Комната была просторная, хотя и очень низкая, огромная печь с лежанкой была и в комнате, по бревенчатым стенам, кое-где обитым досками, висели сушеные куриные лапки и головы, опять же разнообразные травы, березовые веники, а в том месте, где у бабушки Насти висела лампадка, жил паук величиной с человеческий кулак, такой большой, что Борис различил его блестящие злобные глаза, вылезающие на стебельках из глазниц и оглядывающие, как бы даже ощупывающие вошедшего. Паутина шла под самым потолком и нависала над кроватью, по видимости ужасно мягкой, перинной. В окно Борис углядел поляну, стог скошенного сена, сарай, покосившуюся баньку и деревянный колодец. За банькой и колодцем снова начинались деревья, то березка, то осина, переходившие постепенно в темнеющий невдалеке лес. И не видно было, ограждает ли забор старухин участок со стороны леса, или лес и участок взаимосвязаны?..
В комнату, стуча об пол деревянной ногой, проковыляла старуха, держа под мышкой клюку, а в руках кипящий самовар.
— Ф-фу, сколько человеческого духу в комнату напустил! За месяц не выветрится, — шамкала старуха, а нос ее при каждом слове почти доставал до подбородка, а левый глаз непроизвольно подмаргивал. Смотреть на нее было страшновато, невольно хотелось отвести глаза в сторону, как и от Алека. Но если Алека он стеснялся, стыдясь за его фальшивую интонацию, то старухи побаивался.
— Садись, садись за стол. Вот только мебель у меня полированная, так ты не повреди ее, смотри, — Борис и впрямь тут заметил, что стол и стулья сверкают и блестят будто только что из магазина, а старуха продолжала: — Сейчас чай пить будем, из расписных чашечек, кузнецовского, доложу я тебе, фарфора. Да ты не бойся меня, зла я тебе не причиню. До того ли мне теперь? За десять-то сот лет состарилась, изболелась вся, так, по мелочи только и пакостишь, — прибавила она в пояснение.
Придвинув к Борису красную сахарницу, она принялась разливать чай, раскладывая варенье в зеленые, а мед в желтые розетки, сухари высыпав в специальную сухарницу.
— Пей чаек, голубчик, пей, сухарик медком намазывай. Жаль, мясного у меня нет. И внучка по магазинам пошла, да куда-то запропастилась. Да мы и сами можем посмотреть, вдруг в духовке то осталось. Ты в духовку-то глянь, ты ведь поживчее, половчееменя, молодой еще. Не хочешь? Правильно. А то бы я тебя туда и втолкнула бы и в духовочке бы испекла, как когда-то Ивашечку хотела испечь. Не могу от пакостей удержаться. А ведь плохо это, а по отношению к тебе, голубок, особливо плохо. На тебе для меня заклятье лежит. Кого я раз обманула, так уж второй раз не трогать. Но ничего, я придумаю, как заклятье-то это обойти, уж я постараюсь, — речь ее лилась плавно и интонации были добродушные, словно и слова были добрые, а не страшные. И так непосредственно и наивно выговаривала она все, что думала, будто и не знала, что на свете есть и добро.
Перебарывая усыпляющую интонацию ее речи, Борис напрягся и приказал себе вслушиваться в смысл ее слов и подумал, что усыпить себя не даст, все время будет настороже. Но вся трудность была для него в том, что, несмотря на страх, старухе хотелось довериться, уже хотя бы потому, что она была и раньше, она и теперь связывает его с прежним миром, придает его бытию какую-то плотность. Он пил чай с медом, чувствуя как жар от горячего бежит по телу, да и мед разогревает его. Стало так жарко, что пот заструился у него по лицу.
— Давай в загадки играть, — предложила вдруг как бы между прочим после некоторого молчаливого сопения над чаем и сладостями старуха, блестя глазами и выкатывая их из орбит, как паук.
— А как это? — осторожно спросил Борис.
— Да ты что, вправду не знаешь? Ну, один загадывает, другой отгадывает. Если я загадаю, а ты хоть один раз не отгадаешь — моя взяла, а если все отгадаешь — твоя. Вот я тебе к примеру скажу одну и посмотрим, голубчик ты мой сахарный, на что ты способен. Вот ушко-то наставь ко мне, — и заговорила речитативом. — Выходила турица из-под каменной горницы, спрашивала: — Кукарей, кукарей, где твой косарей? — Мой косарей пошел в пещеру пещеровать, ваших детей воевать. — Ох, горе горевать, куда малых детей девать? Лучше в сыру землю закопать.
Старуха замолчала и, примаргивая левым глазом, выжидающе поглядела на Бориса. Он пожал плечами, но вслух ничего не сказал.
— Боишься? — хихикнула старуха. — Правильно. Потому что тебе ни в жисть не догадаться до всех моих хитростей. Потому что, по правде говоря, нечестную задачку я тебе задала.
— А разгадка-то у нее есть? — разлепил губы Борис.
— Конечно, а ты как думал. Крыса, петух и кот. Только это не загадка, а Предупредительное Заклинанье против Котов, вот в чем дело. Не имею я права тебе их загадывать. Лучше уж ты мне чего загадай. Я все равно все отгадаю. Против моей хитрости и ума разве только внучка и устоит. Давай, давай. Если я хоть одну не отгадаю, я любое, сладенький ты мой, твое желание исполню. А уж коли все отгадаю, то не прогневайся, тогда ты меня удоволивать будешь, — и она снова захихикала, причмокнув губами.
— А ты не боишься, что я потребую от тебя чего-нибудь невыполнимого? — сказал, стараясь казаться суровее, Борис.
— Не-а. Где тебе! У тебя и хитрости такой нет. Я тебя, голубочек, беспременно обштопаю. А и проиграю — не беда. Какие такие у тебя могут быть желания — либо домой попасть, либо путь в Деревяшку узнать. ан ты и сам не знаешь, чего больше хочешь.
— А ты откуда про Деревяшку знаешь? — схватился Борис.
— Кто ж не знает, где Коты собираются! Только зря надеешься! Не Настоящие они. Ничем тебе, сладенький, не помогут. И ни к какому такому Мудрецу тебя не проведут.
Стараясь не подать виду, что старуха и вправду угадывает слишком много, Борис спросил, держась экзальтированно-нейтрального тона:
— Да, ведь говорят, что котов у вас всех выловили… Непонятно только почему. Это действительно странно.
— Ишь, вкусненький мой, чего узнать захотел! А потому их ловят, что у нас не то, что у вас. Там у вас, я знаю, крысы тоже хотели бы с человеком договориться, устроить мир и лад, да где там! Горды вы больно! Все сами да сами, цари природы, мол. Мне жаловался один крыс, что не исчислить всех выдумок хитрых, какими крысиное племя люди избыть замышляют. Вот в каких словах он мне жаловался, послушай, прислушайся, миленький, к слезам и стонам, ты же добренький. Вот, например, человек, это мне крыс говорил, домик затеял построить, два входа, широкий и узкий. Узкий заделан решеткой, широкий с подъемной дверью. Домик он этот поставил у самого входа в подполье. Нам же сдуру, крыс говорил, — медоточиво плела свой рассказ старуха, подперевши голову правой рукой и помаргивая левым глазом, и при каждом слове нос ее то отъезжал от подбородка, то почти впивался в него, — сдуру на мысли взбрело, что, поладить с нами желая, для нас учредил он гостиницу. Жирный кус ветчины там висел и манил нас; вот целый десяток Смелых Охотников вызвались в домик забраться, без платы в нем отобедать и верные вести принесть нам. Входят они, но только что начали дружно висячий кус ветчины тормошить, как подъемная дверь с превеликим стуком упала и всех их захлопнула. Тут поразило, крыс говорил, страшное зрелище нас: увидели мы, как злодеи наших героев таскали за хвост и в воду бросали. Все они пали жертвой его бес примерной злобищи.
Борис мгновенно и очень отчетливо вспомнил, как дед Антон выносил из подпола крысу, держа ее за хвост и удовлетворенно урча себе под нос. И невольно усмехнулся.
— Напрасно смеешься, — снова заговорила пристально следившая за ним старуха, обволакивая его своей сладкой напевной речью, как паутиной. — Двуногий губитель, крыс говорил, наготовил множество вкусных для нас пирожков и расклал их, словно как добрый, по всем закоулкам. Народ наш очень доверчив, мы лакомки; бросилась жадно вся молодежь на добычу. Но что же случилось? Об этом, крыс говорил, вспомнить — мороз подирает по коже! Открылся в подполье мор: отравой злодей угостил нас. Как будто шальные с пиру пришли удальцы: глаза навыкат, разинув рты, умирая от жажды, взад и вперед по подполью бегали с писком они, родных, друзей и знакомых, плача крыс говорил, боле не зная в лицо; наконец, утомясь, обессилев, все попадали мертвые лапками вверх; запустела целая область от этой беды. От ужасного смрада трупов ушли мы в другое подполье, и край наш родимый, крыс горевал, надолго был обескрысен.
Борис чувствовал, что эта плачевная речь, эти гекзаметры заволакивают, запутывают его. Надо было встряхнуться и прорваться сквозь липкую вязь слов.
— Не понимаю, при чем здесь коты, — сказал он нарочито грубо и громко, прерывая старуху. Чтобы себя разбудить.
— При чем, при чем!.. — недовольно повторила старуха. — А при том. Страшнее кошки зверя нет. Кошачий род издавна враждует с крысиным. Сколько раз, объединившись с мышами, крысы ходили кота хоронить! И чем все кончалось? Гибли безвременно все храбрецы от коварных когтей, — старуха помолчала и вдруг уже не напевно, а прямо, уставившись Борису в глаза и примаргивая левым веком, спросила: — И тебе их не жалко? Я говорю о крысах.
