– Мария, ты сидишь неправильно. Распрями плечи. Сядь ровно. После обеда ты проведешь час, лежа на доске для выпрямления спины, прежде, чем будешь читать мне нашу воскресную проповедь.
Мария вздохнула.
– Еще одну проповедь? – спросил сэр Бенджамин с таким сочувствием в голосе, что это прозвучало для Марии истинным бальзамом. – Но та, что мы прослушали утром, длилась добрый час!
– Каждое воскресенье после обеда, – твердо сказала мисс Гелиотроп, – Мария вслух читает мне одну из проповедей, составленных моим дорогим отцом.
– Даже в такой великолепный день? – спросил сэр Бенджамин, повинуясь умоляющему взгляду, который бросила на него Мария поверх муфты.
– В воспитательном процессе я никогда не обращаю внимания на погоду, – сообщила ему мисс Гелиотроп. – По моему мнению, когда придаешь погоде слишком большое значение, это приводит к неустойчивости характера.
Она говорила так решительно, и нос ее при этом так покраснел, что ни сэр Бенджамин, ни тем более Мария не решились продолжать этот разговор. Мария распрямила спину и улыбнулась мисс Гелиотроп, потому что ей не хотелось, чтобы та подумала, что Мария разлюбила ее, попав в такое прекрасное место. Где бы она ни была, что бы она ни делала, сколько бы новых и прекрасных людей она ни полюбила бы в этом новом и прекрасном месте, мисс Гелиотроп всегда должна оставаться самой лучшей и самой любимой. Сэр Бенджамин меж тем впал в тревожную задумчивость, и время от времени Мария слышала, как он бормочет: «Эти ловушки. Они снова принялись за свои штуки! Этому нет конца. Ну, просто нет конца».
В гостиной после обеда, лежа на доске, которая была поставлена здесь вместе с глобусом, учебниками, гусиными перьями, карандашами, кисточками и акварельными красками – атрибутами образования Марии, она размышляла о том, чему же это нет конца. Были некие злые люди, которые не продавали рыбу жителям деревни и ставили ловушки в парке, что являлось серьезным препятствием для счастливой жизни в. долине. Жители Сильвердью выглядели счастливыми и процветающими, но люди часто скрывают свое беспокойство внутри. Она не хотела, чтобы ее люди беспокоились.
– Они не должны беспокоиться, – сказала она сама себе. – Я найду, что неправильно, и исправлю это. Я буду – как сказала та старушка – «той самой», кто все это исправит.
Потом она посмеялась над собой – если даже сэр Бенджамин, который знает, что неправильно, не может этого исправить, как это сможет она, которая даже не знает, что не в порядке.
– Я найду, – пообещала она самой себе. И когда мисс Гелиотроп вошла со сборником проповедей, она лежала на доске с таким решительным выражением лица, что ее гувернантка подумала, что Мария собралась бунтовать против чтения проповедей.
Но Мария вскочила с улыбкой на лице, взяла книгу и читала вслух лучше, чем когда-либо раньше.
– Милое дитя! – подумала мисс Гелиотроп, – Лунная Усадьба оказывает на нее доброе воздействие.
На следующее утро Мария проснулась так рано, что за окнами ее маленькой комнатки только начали сереть предрассветные сумерки. Она немного полежала тихо, прислушиваясь к легким шумам за окном, шороху листьев, чириканью птиц, блеянью овец в парке, утренним крикам чаек, пролетавших над крышей. Все вместе эти звуки связывались в музыкальную строку, которая рождала в ней странное ощущение, как будто ее сердце само – клавиши, на которых играют эту музыку. Потом устроившийся в ее ногах Виггинс проснулся и заворчал, и от этого куда более земного шума (он очень по-земному ворчал), она внезапно вспомнила, что собиралась делать этим утром – посмотреть, на что похожа кухня и бросить хотя бы взгляд на таинственное создание —
кота Захарию. В:мгновение ока она откинула одеяло и выпрыгнула из постели.
Она проснулась рано, но для доброго гения, который заботился об ее удобстве, не бывало слишком рано; камин, как всегда, уже горел, горячая вода ждала ее, а костюм для верховой езды был приготовлен.
Мария умылась и оделась так быстро, что свет за окном все еще оставался серым и тусклым, когда они с Виггинсом сбежали вниз по винтовой лестнице. Но в гостиной уже были раздвинуты занавеси, камин в большой зале тоже горел, а полный бодрости Рольв разлегся перед огнем и, помаргивая, глядел на пламя. Увидев ее, он вскочил на ноги, и его карие глаза, поблескивающие в тусклом свете, как и медленное виляние хвоста, казалось, выражали дружелюбие и гостеприимство. Она поняла, что он ее ждал, ждал, чтобы сопровождать на прогулку.
– Подожди минутку, Рольв, – сказала она, – я только взгляну на кухню.
Хвост Рольва перестал вилять, и дружелюбие в глазах тут же сменилось пугающей вспышкой внезапной ярости… Теперь ей казалось, что он может ее съесть… Она в ужасе прошмыгнула мимо него и схватилась за ручку кухонной двери, стремясь теперь не столько увидеть кухню, сколько удрать от Рольва.
Но тут, несмотря на страх, она замерла, потому что внезапно ей пришло в голову то, что вчера сказал Старый Пастор.
– Излишнее женское любопытство также не похвально. Задавливай его в зародыше, дорогая, пока еще есть время.
Джентльменам, похоже, не нравится, когда дамы любопытны – хотя трудно представить себе, как можно что-то разузнать, если не будешь любопытной. Она внезапно сообразила, что вчера сэр Бенджамин не показал ей кухню. Может, ему вовсе не хотелось, чтобы она ее видела. Ей показалось, что он не случайно пропустил кухню, это похоже было на табличку «ЧАСТНОЕ ВЛАДЕНИЕ» над дверью. Может быть, лучше немного подождать. Горько разочарованная, она выпустила ручку двери, и собрав всю свою храбрость, повернулась, чтобы оказаться лицом к лицу с разгневанным Рольвом…
Но он больше не сердился… Он снова вилял хвостом, а в глазах светилось дружелюбие. Она подбежала к нему, обняла его огромную голову, и ей стало стыдно за то, что она подумала, что он может ее съесть. Конечно, ему даже не могла прийти в голову такая мысль! Разве он не признал ее за свою только позавчера? Он просто призывал ее к достойному Мерривезеров поведению.
– Я хочу покататься на Барвинке, Рольв, – сказала она ему. – Пойдем со мной, ты за мной приглядишь.
Рольв тут же подошел к большой входной двери, носом повернул ручку, подтолкнул дверь своей огромной лапой и повел ее и Виггинса вниз по ступеням, а потом и по дорожке к конюшне.
Барвинок, Дружок-землячок, уже совсем проснулся в своем стойле, когда туда пришли Мария, Рольв и Виггинс. Он очень обрадовался, и стоял совершенно спокойно, пока Мария медленно и неумело – первый раз – седлала его, прилаживала удила и поводья, а потом сам неторопливо пошел из стойла к камню, с которого было удобно садиться, у задней двери, и спокойно ждал, пока Мария взберется на него. И вот небольшая кавалькада, Мария на Барвинке с Рольвом и Виггинсом с двух сторон, весело затрусила с заднего двора, через сад и через калитку в больших воротах в парк. Калитка была не заперта. Сэр Бенджамин сказал, что она никогда не запирается. Ему было приятно, что деревенские жители могут прийти к нему со своими заботами в любой час дня и ночи.
Мария точно знала, куда она направится, когда выедет в парк. Без малейшего колебания она свернула на восток. Ей не следует ехать в Бухту Доброй Погоды, но она может исследовать парк в этом направлении… Может, ей удастся взглянуть на море хотя бы издали.
В такое утро невозможно было не радоваться. Коричневатая трава сверкала от инея и крошилась под копытами скачущего пони, а над головой набухающие почки ловили свет восходящего солнца, рубиново-красного на фоне золотистого неба. Воздух пьянил, как вино, теплый, но в то же время еще пронизанный острыми язычками утреннего заморозка.
Сегодня Марии было нетрудно держаться в седле. Она скакала, как будто всю свою жизнь была наездницей, с легкостью обращаясь с поводьями и кнутиком, то и дело поднимая руку, чтобы поправить норовившую слететь шляпу с пером.
В этой части парка деревьев было немного, и чем дальше они скакали, тем реже росли деревья, буки, дубы и кусты золотистого утесника уступили место одиноким группам скрученных ветром сосен, с разбросанными тут и там в зарослях вереска серыми валунами. К холодному свежему дуновению заморозка добавился соленый привкус моря. Мария никогда не встречалась с ним раньше, но она мгновенно узнала, что это, и радостно принюхивалась.
Теперь над ними пролетало еще больше чаек, они звали ее, манили за собой. Она посмотрела на них, улыбнулась, натянула поводья и взмахнула кнутиком. Скоро она увидит море.
Но так получилось, что тем утром она его не увидела. Ее внезапно остановил странный и ужасный звук, тонкий и высокий, плач, который прорвался сквозь радостный шелест ветра, крики чаек и стук копыт Барвинка и острой иглой пронзил ее сердце.
Она осадила пони и прислушалась, сердце застучало сильнее от внезапного страха. Справа от нее за угрюмой полосой сосен был глубокий овраг, заросший утесником и смородиновыми кустами, и оттуда и шел этот пугающий звук. Казалось, кричал израненный ребенок или зверь. Она задумалась лишь на мгновенье, а потом, отбросив страх, который тяжелым комом стоял у нее в горле, отвернула Барвинка от долгожданного моря и поскакала к оврагу за соснами.
