– Так мы и делаем, сэр, – сказал доктор Круз. Том Каст окинул его быстрым взглядом. Но нет, молодой человек не шутил. Философ добродушно усмехнулся.
– Все дело в том, что молодость не чисто биологическое понятие. Я хочу сказать, что она не находится в прямой зависимости от состояния внутренних органов, даже от их совокупности. Я не виталист, конечно, но, думается, мы весьма легкомысленно вычеркнули из словаря это слово. Не зря же престарелый Соломон спал меж двумя отроковицами.
– Сейчас даже мы, молодые, стараемся этого не делать! – засмеялся Джон Смитли. – Нынешние отроковицы много курят и потому ужасно храпят.
Приход официанта прервал разговор. Поборник духовных ценностей с острым любопытством уткнул хрящеватый нос в папку меню.
– Один мой коллега – доктор, ученый и друг – рекомендовал попробовать знаменитое блюдо из барашка. Говорят, это что-то особенное.
– Боюсь, как бы вы не разочаровались, господин Каст, – осторожно заметил Джон.
Но барашек если и разочаровал философа, то лишь размером. Том Каст очистил тарелку едва не до блеска, сопроводив еду изрядным количеством хорошего вина. Вероятно, именно оно и заставило его задержать молодых людей до самого закрытия ресторана. Том Каст один выпил две бутылки – не торопясь, не насилуя себя, маленькими чмокающими глотками, которые произвели на приятелей почти отталкивающее впечатление. Но доктор Круз с удивлением заметил, что, чем больше философ пил, тем неожиданней, остроумней и желчней становилась его мысль. И в то же время – ясней и логичней. Неужели разум этого старого человека сильнее, чем у него, доктора Круза? Каст не путается в сложных нитях рассуждения – все тот же тихий голос, внимательный и сосредоточенный взгляд. Лишь недоразумение с сигарой, когда он чуть не прижег свои редкие желтые усы, свидетельствовало о том, что философ уже явно под шафе.
Теперь уже Каст не рассуждал, он расспрашивал. На первый взгляд, вопросы эти задавались как бы невзначай, мимоходом, но Джон Смитли, заранее подготовленный к встрече, сразу почувствовал подводное течение. Все вопросы сводились к одному – каковы наиболее характерные черты современного молодого ученого? Джон Смитли имел на этот счет мнение, но предпочитал не слишком откровенничать. Тогда философ заявил:
– Видите ли, господин Смитли, ложь подтверждает истину больше, чем себя самое! Если хотите, чтобы я от вас отстал, лучше не отвечайте совсем.
– Так я и сделаю! – засмеялся Джон. Тогда Том Каст немедленно перенес свое внимание на доктора Круза. Глаза его сейчас, казалось, косили сильнее. Но взгляд от этого сделался еще более пристальным. Хлынул целый водопад вопросов. Какие науки ему нравятся? Какие книги он читает? Ходит ли в кино? А в театр? Сколько раз в году? Как относится к телевидению? Никак? А к балету? К блюду из барашка? К футболу? Джазу? Сколько часов спит? Какие сны видит?
– Никаких! – ответил доктор Круз, который не только не умел лгать, но и не считал нужным это делать.
– Абсолютно никаких?
– Абсолютно.
– Не может быть. Вы их просто не помните.
– Нет. Я в самом деле не вижу снов. Том Каст пристально посмотрел на него.
– Это плохо, – сказал он. – Вы недопустимым образом подавляете ваше подсознание.
– Если говорить искренне, сэр, то я не считаю подсознание научным понятием.
– Правильно. И все же это не значит, что его не существует. Назовите его хоть засознанием, если вам так больше нравится, но в любом случае сознание должно иметь какую-то камеру или кладовку, где можно держать ненужные или поломанные вещи.
– Рискую показаться нескромным, но замечу, что мое сознание, как мне кажется, не оставляет ненужных вещей, которые нуждаются в кладовке.
Том Каст задумался.
– Теоретически это допустимо, – сказал он, наконец. – Хотя и самая точная машина порой производит брак. Все же припомните, вы действительно никогда не видели снов?
– Только раз, – неохотно признался доктор Круз. – Правда, я не уверен, что это был сон.
Том Каст начал настаивать, и доктор Круз был вынужден рассказать.
– Я впервые увидел себя среди ледяных вод океана, таких синих и плотных, какими они не бывают. Все словно бы дрожало, как в ознобе, вода искрилась, будто наэлектризованная, и над всей этой промерзшей маленькой Вселенной разносился нежный, едва слышный стон – это тихонько сталкивались леденеющие верхушки волн.
Я вошел в этот мир внезапно и неожиданно, словно бы шагнул из другого существования. Но не испытывал ни малейшего удивления. Всматривался в бесконечную синюю пустыню – самое живое, что до сих пор видели глаза. Белоснежные птицы рассекали холодную глубину неба. Совсем один лежал я, лениво раскинувшись на громадной белой, белее птичьих крыльев, ледяной глыбе. Лежал на айсберге и смотрел на солнце, как ни ослепительно сверкало оно, маленькое в этой пустоте. Лежал, охваченный ощущением, что тут родился, тут и сольюсь когда-нибудь с Вечностью. Ни в ком и ни в чем не нуждался. Мне вполне хватало этого пустынного мира, синего и белого. И птиц. Разум, мой разум, самое невероятное из всего, чем я обладал, лениво и спокойно отдыхал…
И тут появились киты. Три. Самец плыл чуть впереди. Могучий, величественный, с блестящей кожей, он казался почти черным в бурлящей воде.
За ним, чуть поодаль, следовали самки, каждое движение которых выражало уверенность и покорность.
Все трое плыли быстро, ныряли в тугую эластичную воду, которая через некоторое время с силой выталкивала их на поверхность. Сначала в мягком солнечном свете появлялись головы, тонны воды на какое-то мгновение застывали на плоских лбах и тут же обрушивались на спины – уж не вода, а целые водопады хрусталя. И все это бесшумно, да, абсолютно бесшумно, хотя они работали хвостами с такой силой. Только нежный звон по-прежнему звучал у меня в ушах, нет, даже не в ушах, а где-то внутри, в самой глубине. Да, киты не делали ничего, они только плыли. Все так же споро ныряли и выныривали, только и всего. Но я смотрел на них, не в силах оторвать взгляда, с огромным напряжением, с ощущением чего-то небывалого, рокового. И даже не пытался понять, что все это значит, откуда пришло и зачем. Просто лежал и смотрел. Что это было – сон или просто какое-то нелепое видение – я не знаю. Ведь мне никогда ничего не снилось.
Философ слушал рассказ доктора Круза с большим интересом. Потом достал шагреневый блокнотик и опять что-то записал. Молодым людям показалось даже, что он чем-то взволнован.
– Да, прекрасный сон, – сказал он наконец. – Очень хороший, очень обнадеживающий сон.
– Вот как? Вы умеете разгадывать сны? – попытался пошутить Джон Смитли.
– Нет, не пробовал… Но этот кажется мне предельно ясным.
И замолчал. Приятелям не удалось выудить из него больше ни слова на эту тему.
– Вы интеллигентные юноши! – сказал он резко. – И сами должны понять, в чем тут дело. Особенно вы, господин Смитли. Всегда легче понять других, чем себя.
Том Каст попытался заказать третью бутылку, но, к счастью, было уже поздно. Каст и не настаивал. Еще спускаясь в ресторан, он приметил, где находится ночной бар. Сердечно попрощавшись, он отпустил собеседников. Те с облегчением удалились.
Ночь была теплой и тихой. В желтом свете фонарей тускло поблескивали пыльные спины машин, уравненные усталостью и ночью. Все одинаковые, они словно бы мстили городу за безразличие, отравляя его тяжелым металлическим дыханием.
Молодые люди, не замечая их, прошли мимо, занятые своими мыслями.
– Ну, как он тебе? – спросил, наконец, Джон.
– Никак. Довольно скучный старикашка. И невоспитанный к тому же.
– Невоспитанный? Почему?
– Ты же видел, как он бесцеремонно записывал… Джон Смитли виновато умолк.
– И вообще, неужели тебе не ясно, что он приехал сюда ради меня!
– Какое это имеет значение? Все равно мы о нем узнаем больше, чем он о нас!
– Мне нечего от него скрывать, – сухо отозвался доктор Круз. – Ни от него, ни от себя. Расстались они у автобусной остановки. Доктор Круз отправился к себе. Странное чувство оставил в нем этот день, полный необычных событий, которые его мысль, едва коснувшись, отбрасывала с отвращением – чувством, пожалуй, столь же неведомым ему, как стыд, пронзивший его сегодня. Мир, представлявшийся ему таким покорным и подвластным разуму, вдруг оказался сложным и-уродливо хаотичным. Впервые в жизни доктор Круз почувствовал, что за всем, что он видит, что так легко постигает мыслью, кроется нечто невероятное, глубокое и темное – глубже и темнее самых мрачных и бездонных вод.
Он плыл по ним с удивительной легкостью, без всяких усилий. Вода свободно скользила по его спине – прохладная, блестящая, ласкающая даже. Вокруг не было ничего, кроме сумерек, сгущавшихся где-то вдали. И все же его слабые глаза напряженно смотрели вперед, он был начеку. Он не знал, чего страшился, но страх переполнял все его существо – от пустого желудка до кончиков тонких желтых пальцев. Он весь был – плывущий страх и голод. Да, голод, неудовлетворенность и беспомощность.
