— Зато я могу перемещаться, а ты — нет. Так что если хочешь, чтобы я брала тебя с собой, дай обещание, что будешь слушаться.
Папа подулся, но разум победил, и он пообещал быть послушным. Пусть поклянется, подумала я, но потом решила, что это слишком по-детски. Посмотрим, как он сдержит обычное обещание.
Еще несколько экспериментов доказали, что я совершенно легко могу брать с собой не только папу, но и крестного. Дед Кузя, принесший открытки, был полностью сражен. Он недвижно стоял все это время — хотя мы побывали у Ниагарского водопада (так захотел папа, едва вытащил из стопки, лежащей на столе, нужную открытку), и в американском Диснейленде (это уже захотела я, хоть одним глазком взглянуть на него) — и, бедняга, не произнес ни слова.
Лишь дома, когда мы вернулись, он обрел дар речи:
— Тимофеич! Ложитесь-ка вы спать, поздно уже. А я пойду, пожалуй, к себе. У меня там с прошлого года штофик стоит. Как раз для такого случая. Ну и дочка у тебя! Черт знает что, и с боку бантик!
— А вот и нет у меня бантика, — бросила я вдогонку крестному. — Я в третьем классе перестала их носить.
Мы и правда скоро легли спать. Но я еще долго ворочалась с боку на бок, не в силах уснуть. А потом несколько раз попробовала перенестись из Белозера в Питер и обратно, прямо не вставая с постели.
Было немного жутковато. Казалось, что все это происходит не со мной, что все это — сон. Но нет. Это был не сон.
Хотя вскоре я все-таки заснула. Уже по-настоящему.
С утра начались сборы в дорогу.
Когда пришел дед Кузя, мы с папой как стояли, так и сели на пол. Крестный был причесан, даже борода подстрижена, и в ней — ни одной соломинки. На голове красовалась черная шапка-ушанка из кролика. Вместо телогрейки на крестном обнаружились красная рубашка и коричневый костюм. А брюки были заправлены в новенькие блестящие сапоги.
Папа беззвучно катался по полу и только тихонько поскуливал. Я тоже еле сдерживала смех. Правда, больше оттого, что творилось с папой.
— Ну, Петрович! Ну уморил, — хохотал папа, — теперь нас точно заметет первый же полицейский на Западе. Ха-ха-ха! Как только мы там появимся, так все сразу поймут, что прибыл проклятый русский шпион. Ха-ха-ха!
Я даже не ожидала, что дед Кузя может так обидеться. Он молча повернулся и пошел со двора. Я схватила папу за руку, и мы побежали следом. Уже у ворот нагнали крестного и с двух сторон вцепились в рукава, повиснув как якоря.
— Ну, Петрович! Ну, миленький! Мы же пошутили, — упрашивали мы его. — Мы тебя любим, просто мы подберем тебе другую одежду. Более спокойную, что ли. Чтобы ты не выделялся так.
— Нет, а чем вам не нравится моя одежда? — стряхнул нас, как котят, сердитый крестный.
— Да нет, нормальная одежда, просто за границей так не принято одеваться. Ты будешь там как белая ворона.
— А почему это они, приезжая к нам, могут одеваться так, как это им нравится, а я нет? Я что — голым хочу там показаться? Мне так лично моя одежда по душе. И вообще, я вам не навязывался. Катитесь сами, куда хотите. Ты вон, Тимофеич, вообще уже большим стал, шибко умным даже. Авось и без меня не пропадешь с дочкой-волшебницей. От всего оборонит при случае.
И он пошел к своему дому. Я смотрела ему вслед и прекрасно понимала, что крестного надо вернуть. Иначе что — то плохое, нехорошее навсегда появится между нами. Но здесь я была согласна с папой, в таком виде ему действительно нельзя появляться там. И я нашла вдруг убедительный, как мне показалось, довод.
— Крестный! — крикнула я ему вслед. — Но ведь мы там будем не как туристы. У нас ни денег, ни документов, даже языков не знаем. Так что мы не должны привлекать к себе внимания.
Крестный остановился, не поворачиваясь, он призадумался.
— А какие шмотки нужны? — наконец спросил он.
Мы враз успокоились и, подбежав к деду Кузе, развернули его и потащили обратно к себе в дом.
Осмотрительность папы стала действовать мне на нервы (я вообще сторонница быстрых активных действий), и в разгар его пререканий с крестным по поводу того, как должны быть одеты русские туристы на Западе, я просто взяла, да и перенесла нас в Осло прямо такими, как есть.
Для этого я просто выхватила из вороха открыток, принесенных дедом Кузей, первый попавшийся вид. Только я не учла одного — открытки были старыми, еще дореволюционными, и на том месте, где была просторная площадь, теперь теснились дома-кубы из стекла и стали.
В результате я и дед Кузя оказались на тротуаре перед какой-то витриной, а активно жестикулирующий папа — внутри витрины…
Я тут же перенесла нас обратно.
— Ух ты, — задохнулся папа, — что же ты делаешь?..
Но я, не дослушав его, вновь устремилась в Осло, сделав, правда, поправку на увиденное.
Теперь мы оказались в крохотном скверике. Тут можно было и осмотреться. По большому счету — ничего особенного я не увидела. Дома, окружавшие сквер, как дома, только чистые, нарядные, что ли. Улицы как улицы, только тоже очень чистые. У каждой скамеечки урны. Люди как люди, только спокойные, уверенные в себе. Это подметил и дед Кузя:
— Не наши люди! Одно слово — немчура.
— Ты что, Петрович? — покосился на него папа. — Это не немцы, а норвежцы.
Но папа крестного не убедил, тот только отмахнулся:
— Хрен редьки не слаще!
Я усадила папу и крестного на скамейку, а сама решила пообщаться с аборигенами, чтобы выяснить дорогу к Туманному фьорду. Но не успела сделать и нескольких шагов, как из боковой дорожки выскочил мне навстречу типичный норвежец — высокий и белобрысый дядька. Я напрягла все свои волшебные силы, чтобы он меня понял, и спросила его, в каком направлении искать нужный мне фьорд и где можно купить открытки с его видами. Однако туземец недоуменно пожал плечами и стал что-то лопотать по — своему. Крестный тут же скептически отреагировал:
— Я же говорил — немчура! Они даже ведьму — и ту не понимают.
Следующим поравнялся с нами негр. Черный-черный, почти как брат нашего лешего. Его и спрашивать-то; наверное, было бесполезно. Я и не стала. Зато, словно из-под земли выпрыгнув, рядом с облюбованной нами скамейкой вдруг обнаружился полисмен. В том, что это полицейский, можно было не сомневаться. Он взял под козырек и что-то спросил. Крестный притворился глухонемым, папа тут же стал кидать камушки в голубей, так что отдуваться пришлось мне. Я, естественно, стала объяснять, что мы здесь ненадолго и самое лучшее, что он может сделать, так это объяснить все насчет Туманного фьорда.
Полицейский тоже, не останавливаясь ни на минуту, бормотал что-то на своем языке, разглядывая деда Кузю, и в глазах его тлело подозрение.
Тогда я решила попробовать, чтобы он нас забыл. Не тут-то было. Он вдруг наклонился и, схватив крестного за руку, поднял его со скамьи. Я решила, что самое лучшее — удрать. Так и сделала.
Как хорошо оказаться в нашем, ставшем родным, уютном доме в Белозере. Только вот полисмену из Осло, наверное, он не понравился. Потому что он тихо отпустил рукав крестного и сел на пол. Папа тут же подскочил к нему и, ловко управившись маленькими ручками, вытащил пистолет из кобуры.
— Это на всякий случай, чтобы не было эксцессов, — заявил он. — И давай, Ника, скорее решай. Не хватало еще только иностранцев начать красть. Что мы с ними делать будем? Да и этот — на фига нам сдался?
Я прикоснулась к норвежцу и перенесла его обратно в Осло. Полисмен так и остался сидеть на земле, а я тут же вернулась в Белозеро. Папа носился по комнате с пистолетом, а крестный, настороженно следя за папиными перемещениями, бубнил и бубнил:
— Отдай пушку, Тимофеич! Отдай, что ли…
Я так испугалась, что папа не там нажмет, что вдруг подскочила к нему, влепила подзатыльник и отобрала пистолет. Прости, папочка, но так надо!..
Я снова вернулась в Осло. Полицейский как раз поднимался с травы. Вокруг него собралось несколько ослов (а может, ословцев или ословитян?), дружно отшатнувшихся при моем появлении. Полисмен увидел меня с пистолетом в руке и снова сел на траву. Но я торопилась обратно и потому, вручив ему оружие, не стала задерживаться в норвежской столице. Хотя мне стали нравиться внезапные появления на публике.
Дома дед Кузя вовсю утешал папу, устроившегося у него на коленях. Я подошла, чтобы погладить папу по голове, но он стал брыкаться и разревелся пуще прежнего.
— Сам же меня учил, что детям даже близко нельзя находиться рядом с оружием!
— Да-а! — сквозь слезы ответил папа. — А кто тебя учил бить маленьких?
И он снова зарыдал:
— Ну когда же это все кончится?!
Я ничего не могла придумать утешительного в ответ, поэтому выбрала другую открытку и снова перебросила нас в Осло.
Теперь мы оказались на красивой гранитной набережной. Однако здесь было очень ветрено, и мы почувствовали себя не очень уютно, поспешив укрыться в ближайшей подворотне.
