Дмитрий Емец - Гроб на колесиках

Жижевик был похож на склизкого белого крокодила. Голова у него была человеческая, совершенно лысая, без ушей и носа. И, разумеется, все это – и кожа, и лицо, и хвост – было покрыто толстым слоем жирной грязи.

Взгляд чудовища скользнул по стенам и остановился на нас. Отвратительный рот растянулся в ухмылке, которая напомнила мне ухмылку одного моего приятеля-обжоры, который ухмылялся точно так же, когда на тарелке в школьной столовой ему попадалась одинокая несчастненькая сосисочка.

Укрываясь от взгляда чудовища, Настя нырнула за мою спину.

– Спорим, он сожрет тебя первым? – пискнула она.

Тяга спорить по пустякам не оставила ее и в эту последнюю минуту. Это подтвердило мою версию, что человек и перед смертью остается таким же, каким был всю жизнь.

– Спорим, что ты будешь первым? – нетерпеливо повторила она.

– Мне же лучше, Чурилова. Меньше мучиться, – сказал я. – И представь, тебе придется смотреть, как меня пожирают. Не самое приятное зрелище.

– Я сниму очки и ничего не увижу. И потом, возможно, Жижевик наестся тобой, а меня не тронет, – заявила Настя. Мне оставалось только хмыкнуть. Ну она и экземплярчик! Все уже продумала!

– Спасибо тебе, мама, что ты не родила меня девчонкой! – пробормотал я.

– Это точно. Девчонка из тебя была бы никудышная, – мгновенно парировала Настя. Я завистливо вздохнул. В любой словесной пикировке Чурилова положительно меня забивала. Топила, как щенка.

Жижевик неторопливо выползал из болотца. Кажется, он нарочито смаковал момент, когда вцепится в нас.

– Прости меня! – шепнула мне Настя. – Я была не права, когда предложила тебе забежать к Жижевику. Лучше бы нас сжег Огневик. Это было бы быстрее.

Я великодушно ответил, что прощаю. Приятно, когда человек умеет сознавать свои ошибки.

В комнату осторожно просунулся вначале язык пламени, посланный на разведку, а затем с глухим шипением ввалился огненный дед. Борода его так пылала, что на него было больно смотреть. Глаза сразу начинали слезиться.

– А вот и он! Легок на помине! – проворчал я.

Ощутив позади себя ненавистный жар, Жижевик стал недоумевающе поворачивать лысую голову.

– На твоем месте я был бы пошустрее. У тебя появился конкурент! – заметил я, ощущая сам себя шутящей сосиской. Эдакой колбасой, остроумно шкворчащей на сковородке.

– ОНИ МОИ! МОЯ ДОБЫЧА! ОТДАЙ ИХ МНЕ, МОКРЫЙ СЛИЗНЯК! – прошипел Огневик.

– Не отдам! Уходи к себе! Остынь! – угрожающе заклокотал Жижевик. Сравнение с мокрым слизняком ему определенно не польстило.

– НЕ СВЯЗЫВАЙСЯ СО МНОЙ, ГУСЕНИЦА! Я ТЕБЯ СОЖГУ!

Жижевик не ответил. Вернее, ответил, но по-своему: он плеснул хвостом, окатив Огневика грязью. Грязь зашипела.

– АХ ТАК! НУ БЕРЕГИСЬ!

Огневик бросился на Жижевика, окутав его своей огненной бородой и обняв языками пламени. Зарычав, Жижевик в свою очередь захватил огненного деда громадным хвостом и, сбив его с ног, утянул в трясину.

Трясина заходила ходуном, заклокотала, бешено забурлила. Комната окуталась влажным паром. На поверхности показывались то языки пламени, то зубцы склизкого хвоста.

– Прыгай! Бежим отсюда! – крикнул я Насте.

– Я не могу через пар и огонь! Спорим, мы упадем в кипяток и сваримся!

– Спорим! Закрой рот одеждой! Скорее!

Я вцепился девочке в руку, дернул, и – ей ничего не оставалось, как прыгнуть следом за мной. На мгновение нас обдало жаром. Мне почудилось даже, что он опалил мне брови и ресницы.

Выскочив в коридор, мы захлопнули за собой дверь. При этом моя взбалмошная спутница по своей рассеянности едва не прищемила мне палец. Ну это пустяки, мелочи жизни, так сказать.

Я посмотрел на Настю. Ее балахон дымился, так же, как и мой свитер. Коридор после прошедшего здесь Огневика был весь в копоти.

– Чурилова, ты жива? – спросил я.

– Спорю, что нет... то есть что да, – ошалело ответила она, озираясь. – Нашего друга в шляпе не видно. Хотя нет, видно... Вот он стоит. Похоже, у него магия закончилась.

Не рискуя слишком приближаться к нему, мы прошли мимо слегка закопченного толстяка в шляпе.

– Вот уж по кому я не успел соскучиться! – проворчал я.

Коридор менялся. Чем дальше, тем он становился наряднее. Обои в мелкую виселичку закончились, и начались обои в красненькую мясорубочку. Потолок был неумело, но старательно разрисован желтыми топориками. Кое-где к нему, очевидно, для разнообразия были подвешены и настоящие топоры. Между ними живописно болталось два проткнутых вилами скелета. Лица мраморных статуй становились все печальнее, впрочем, среди них попадались и бодрые деловые субъекты вроде нашего общего знакомого – толстяка в шляпе.

Если не считать нескольких пустяков вроде гигантского паука, – через его сеть нам пришлось перебираться, – и дремлющего рыцаря в доспехах, которому Настя нечаянно наступила на ногу и который от этого, разумеется, немедленно проснулся, наша прогулка была довольно приятной.

В комнаты мы решили больше не соваться, во всяком случае, пока что-нибудь нам не подскажет, что перед нами та самаякомната.

– Ты когда-нибудь в кого-нибудь влюблялся? – спросила у меня Настя.

Вопрос этот был задан непосредственно после того, как увязавшийся за нами рыцарь зацепился за ножку декоративной гильотинки и с грохотом развалился. При этом обнаружилось, что внутри доспехов ничего нет.

– Влюблялся... Ну... э-э...

Я забормотал что-то невнятное. На самом деле я влюблялся лишь однажды, в девчонку, которая полтора месяца гостила у наших соседей по даче. Но эта девчонка встречалась с какими-то великовозрастными типами и на меня обращала не больше внимания, чем на шланг для полива огорода. Помню, я целыми днями следил за ней из-за забора, но увы! Максимум, что мне удалось, это передать ей однажды спикировавшую к нам в лопухи летающую тарелку. Потом лето закончилось, мы уехали с дачи, и моя любовь выветрилась в один или два дня.

Не знаю, смогла ли Настя понять что-либо из моего невразумительного мычания. Очень в этом сомневаюсь.

– А я однажды влюбилась, – призналась Настя.

– Да? – ревниво спросил я.

– В нашего нового историка, – продолжала она, рассеивая мои сомнения. – Любила его месяца два как дура. Даже любовные письма ему писала, правда, не отдавала. А он оказался таким гадом, что влепил мне три двойки в журнал за забытую сменку. Ну разве можно было его после этого любить?

– За сменку двоек не ставят. К тому же трех сразу, – сказал я.

– Это у вас не ставят. Но я думаю, на самом деле он поставил мне двойку не за сменку, а за котлету.

– За котлету?

Чурилова слегка смутилась.

– Понимаешь, моя бабушка вечно сует мне в школу всякие там бутерброды, яблочки, яйца всмятку. И притом подкладывает потихоньку, когда я не вижу.

– И мне тоже! – признался я.

Настя кивнула.

– И вот в тот день она положила мне с собой котлету, а я ее уронила и не знала, куда с ней деться. Выбросить вроде некуда, а в сумку сунуть – только все заляпаешь, она же жирная. Тогда я положила ее в кульке рядом со своим стулом, а кто-то из мальчишек стащил ее и подложил историку в ботинок. У него, понимаешь, привычка во время урока снимать одну туфлю. Снимет, положит ногу в одном носке на ногу и качает его. Вот они ему в пустую туфлю котлету и сунули. Историк потом вставил ногу, и – сам понимаешь, все размазалось.

– Но как он узнал, что это была именно твоя котлета? Она что, была подписана?

Настя нахмурилась. Видно, это воспоминание до сих пор вызывало у нее досаду.

– Представь себе, была. В кульке с котлетой случайно оказалось мое любовное послание. Письмо к нему. Я, понимаешь, их много писала, – буркнула она.

– ЧТО?!

Я расхохотался. В эту минуту я почти любил Настю, уверенный, что такая дурацкая история может произойти только с исключительным человеком.

Вскоре направо и налево пошли ответвления со множеством новых комнат. По коридору была расстелена очень миленькая длинная красная ковровая дорожка. Каждые несколько секунд по коврику пробегала дрожь, и он принимался волноваться, как поверхность моря.