Борис поспешил перейти трамвайную линию, миновал табачный киоск и вступил в проулок, продолжавший нужную ему дорожку, заросший пасмурными деревьями и изгибавшийся, как латинская буква S. Он шел проулком, но пасмурность атмосферы была большей, чем могли нагнать деревья. Он посмотрел на небо и увидел наплывавшую грозовую тучу. Стало сразу смеркаться, все притихло, притаилось, словно прижало уши, как собака в ожидании удара. И свет разлился какой-то странный и тревожный. „Вот отчего нет прохожих, — подумал Борис. — А я еще и без зонтика. Сейчас как рванет! Весь насквозь вымокну. Где же этот чертов восемнадцатый троллейбус?“ Говоря так себе, он вынырнул из-под деревьев на изгибавшееся, как и проулок, шоссе, по которому как раз плавно катил мимо него троллейбус под номером восемнадцать.
„Где же остановка? Надо следом пробежаться…“ Но не успел он бодро затрусить вдогонку за троллейбусом, как тут же застыл. По шоссе (минуту назад они были прикрыты троллейбусом) так же медленно и неторопливо, как и те, в зарослях аптечной ромашки, ехали два всадника с поднятыми копьями. Они не смотрели по сторонам и никого не искали взглядом, держась чуть поодаль от троллейбуса — не то патрулировали дорогу, не то охраняли от кого-то троллейбус. Крысы верхом на крысах. У крыс-лошадей сбоку (теперь Борис это отчетливо видел) висел короткий меч. Во всей их повадке было что-то гадкое и низменно жестокое: всадники нахлестывали лошадей ударами хвостов, а те иногда отвечали им тем же, а иногда подхлестывали своими хвостами сами себя.
Борис отступил в глубь проулка, прижался к забору (глухому, сплошному и непонятно, что за ним), тянувшемуся вдоль всего им проделанного пути от трамвайной линии. „А может, мне все это снится, — ему хотелось так думать, — и нет никаких крыс?.. едут на обыкновенных лошадях обыкновенные люди. И надо спокойно выйти и догнать троллейбус, и никто меня не тронет, ведь я по делу еду…“ Он заколебался. „По какому делу?“ — спросил он сам себя строго. — Ты зачем себе врешь?» И цепенящий, мокрый страх, разом обволокший руки, ноги и все тело, немедленно сказал ему, что перед ним отнюдь не люди. Даже трудно стало дышать, просто не вздохнуть, воздуха не глотнуть. «Конечно же, это крысы». А через минуту, когда всадники проехали, и он даже подумал, не от сгустившегося ли перед грозой воздуха так повлажнела кожа на всем теле, — он принялся довольно спокойно обсуждать сам с собой сложившуюся ситуацию.
«Что делать?» Назад возврата тоже не было. Единственное место, где он мог хоть на что-то надеяться — на совет, на помощь, — была пресловутая Деревяшка. Но как туда добраться? Он тревожно огляделся — никого, ни одного человека не было на улице, кроме следом за троллейбусом скакавших уже далеко крысовсадников.
«Да, конечно, это крысы», — снова механически отметил он, глядя им вслед. И тут снова прокатил мимо восемнадцатый троллейбус. В нем видны были люди: они сидели, прижавшись лицами к окнам, стояли, держась за поручни. А следом опять, не торопясь, скакал крысиный патруль — двое всадников с копьями наперевес (теперь Борис разглядел еще торчащие из-под забрала длинные жесткие усы) на таких же усатых лошадях. Таким образом, как понял Борис, они наблюдали каждого, кто садился в троллейбус. Надежды, добравшись незаметно до остановки, столь же незаметно войти в салон, не осталось. Кроме того, как ему пришло в голову, они тем более его заметят, что народу на улице никого. «Хотя, хотя, — искал он компромисса, — я же не здешний, я к ним не принадлежу, и ничего со мной не случится, — успокаивал он себя, — не должно. Я ведь, наверно, по другим законам устроен, и их законы по отношению ко мне недействительны. Мне бы только добраться до Деревяшки. Сесть в троллейбус и доехать. Ничем таким особенным я от других не отличаюсь. Только бы сесть незаметно. А там я буду похож на других, стало быть и не заметен. И ничего мне не надо, — продолжал он уговаривать себя, — никакого Мудреца, никаких Витязей. Пусть лучше домой мне дорогу покажут. К бабушке Насте… Они сами никуда не идут. Почему же это я должен?..» Стихи Эмили и вдохновение подвига он старался забыть. Ситуация возникла такая, что ему ужасно хотелось сидеть, как все, в троллейбусе и ничем от других не отличаться. Не выделяться.
Пока он размышлял так, притаившись в тени-забора, под раскидистым деревом, напоминавшим обыкновенный дуб, хотя листья были какой-то другой формы, тело его то делало шаг вперед, чтобы рвануться к троллейбусной остановке, то, дрожа, оттягивалось назад. Он бы так, наверно, ни на что и не решился и простоял у забора, пока его не схватили, если б не случилось неожиданное происшествие.
Сверкнула внезапно где-то вдали молния, следом грянул гром, и в этот момент новый, третий по счету, троллейбус номер восемнадцать остановился как раз перед ним: из-под его дуг, прислоненных к проводам, вылетела искра, одна из дуг отцепилась от провода и провисла, покачиваясь. Водитель открыл дверь, вышел и полез на крышу чинить неполадку. Раздумывать было некогда, это Борис почувствовал сразу, сейчас или никогда, больше такого случая не представится… И как будто в слегка приоткрывшуюся щель какого-то старинного — из волшебной сказки, из фантастики — каменного прохода, ведущего в таинственный тоннель или подземелье, щель, которая вот-вот закроется, — он протиснулся в набитый людьми троллейбус. Просто вышел из темного проулка и вошел в переднюю дверь. На него посмотрели удивленно, но он тут же принялся проталкиваться в глубину, к задним сиденьям, а там могли думать только одно: что он до сих пор стоял впереди, а теперь решил перебраться назад, где поменьше толкотни. Хотя, на самом деле, тесно было везде: и спереди, и сзади. Те же пассажиры, которые видели, как он вошел, тоже ничего необычного не заметили, занятые аварией. Да и вообще, как уже успел отметить Борис, местные жители старались ничего не замечать, чтобы ни во что не вмешиваться.
Водитель поправил дуги, вернулся, закрыл дверь, и троллейбус тронулся. В заднее окно, склонившись, Борис увидел двух крысовсадников, следовавших на расстоянии за троллейбусом. Патруль? или конвой? Но теперь на какое-то время он был спасен. И, довершая его удачу, вдруг хлынул настоящий ливневый дождь. «Только бы он додержался до нужной мне остановки, — подумал Борис. — А когда я в дожде побегу, они меня и не заметят».
Ливень заливал окна троллейбуса так, что улицы почти что и не было видно. Бориса притиснуло боком к жесткому, металлическому и блестящему поручню у задней двери; толпа наваливалась при каждом рывке троллейбуса, так что наш герой едва не падал на колени сидящих на последнем сиденье; левая нога у него затекла, а пошевелиться, сменить положение тела было трудно, не оттоптав при этом ноги соседям. Все стояли тело к телу, нога к ноге. Пахло мокрой одеждой, почему-то горелой резиной, какой-то мужик, улыбаясь собственным мыслям, обнажал коричневые прокуренные зубы — от него резко пахло табаком; от другого, в сером костюме с блестками, шел запах водки.
Борис разогнулся от окна и, уцепившись рукой за поручень, осторожно развернулся лицом в салон, чтобы не дышать запахами водки и табака, неприятными в тесном помещении, затем перенес тяжесть на правую ногу и перевел дух. Троллейбус остановился, открылись двери. Очевидно, это была та остановка, на которой ему надо было садиться. «От какой остановки отсчитывать четвертую? Скорее всего, от этой. Вот и хорошо. Еще одна, вторая, третья, а там и четвертая. Совсем недолго». Механические мысли успокаивали. Никто не обращал на него внимания.
И он почувствовал себя чуть не счастливым, странно счастливым, что существует как капля среди других капель в огромном водоеме толпы, неразличимо, каплею льется с массою. Еще одна остановка. По существу, первая из тех, что ему надо считать. Вошло несколько промокших насквозь людей: две женщины и мужчина. Их вымокшее платье липло к телу. По волосам, по лицу текла вода. У тех, с кем они соприкасались, оставались на одежде мокрые, черные пятна. По троллейбусу прошла глухая воркотня недовольства.
— Осторожнее!
— Куда прешь?
— С зонтом ходить надо!..
— Да кто ж его знал, что такой дождь хлынет!..
— А надо бы заранее думать!
— Да ладно вам, сами могли в таком положении оказаться!
— Эт-то точно.
— Хотя бы не терлись о других!
— А куда им деваться?
Вошедшие виновато ежились и отмалчивались. Но Борис вовсе и не думал ворчать. Он даже не возражал бы и даже был бы рад, чтоб к нему прикоснулись мокрые тела: это как бы окончательно сделало его таким, как все, словно метку посадило, удостоверяющую его принадлежность к этому миру. Чувство защищенности, безопасности было тем сильнее, что он знал, что сзади скачут, сопровождая троллейбус, мокрые крысы с обвисшими, наверно, хвостами, а он внутри, в тепле и сухости, и до него не добраться. А может, из-за дождя они вовсе бросили свое патрулирование и куда-нибудь укрылись, и тогда он и вовсе незамеченным, неприметным спокойно докатит до Деревяшки. А то и век бы не выходить отсюда. Некая поэтическая прострация вдруг охватила его.
