— Неудобно, — сказал Гена.
— А у меня удобно?
— Нормально, — сказал Гена, — ребята к вам хорошо относятся, хоть вы и старый.
— Неужели я такой уж старый? — якобы небрежно спросил Алексей Палыч.
— Для такого похода, — уточнил Гена.
Алексей Палыч уже не слегка, а вполне серьезно встревожился, ибо дело касалось проблемы, которой до сих пор он не замечал. Среди своих знакомых он считался вполне молодцом, а в кулеминской бане его даже часто просили: «Подвиньтесь, молодой человек».
— Прости, пожалуйста, — сказал Алексей Палыч, — но я кое-что читал, и мне известно, что Жак Кусто до сих пор ныряет с аквалангом. А ведь ему около семидесяти лет.
— Я тоже читал, — сказал Гена.
— Интересно, — без всякого интереса сказал Алексей Палыч, — а сколько, ты думаешь, мне лет?
— Тоже, наверное, вроде этого.
— А сколько лет твоему отцу?
— Откуда я знаю…
— Странно, — сказал Алексей Палыч. — У вас дома справляются дни его рождения… Наверное, бывают гости… поздравляют… Ведь говорят, сколько ему лет?
— Откуда я знаю… Меня за стол не сажают.
— Но все-таки: тридцать пять или сорок?
— Наверное, сорок…
— А мне сорок пять! — заявил Алексей Палыч с тихой гордостью.
Но Гену это не поразило: в своем прекрасном возрасте разницу между сорока и семьюдесятью он не осознавал — не по недостатку воображения, а потому, что эта проблема его не волновала.
— К вам ребята хорошо относятся, — повторил он. — А почему вы у нас — разговорчики разные.
— А Борис?..
— Борис ничего. Но вас мы понимаем, а его не очень.
— Борис просто очень устал, — сказал Алексей Палыч. — Я, Гена, не могу тебе объяснить…
— Да ничего не надо объяснять, Алексей Палыч. Мы идем, все нормально… Не хотите — не надо…
— Я бы очень хотел, — сказал Алексей Палыч, — но это невозможно. Ты мне должен просто поверить.
— Я вам верю, — сказал Гена, и в голосе его Алексей Палыч почувствовал какое-то прощение, отпущение грехов, которых не было. — Мне вообще кажется, что все немножко не так…
— Что именно?
— А все, — сказал Гена. — Объяснить я не могу. Чувствую…
— Ты правильно чувствуешь, — вздохнул Алексей Палыч. — Ты понимаешь, я оказался в положении собаки, которая все знает, но объяснить не может. У нас с тобой странный разговор — откровенность без откровений… Но я, Гена, не виноват… Пойдем на стоянку. Если у тебя будут вопросы, спрашивай в любое время, не стесняйся.
Гена пошел вперед и стал подниматься на склон.
Алексея Палыча вдруг осенило.
— Стоп, — сказал он. — Гена, ты — ее помощник?
Гена обернулся. Волнений на его лице заметить не удалось.
— Кого? — спросил он.
— Елены Дмитриевны.
— Конечно, — сказал Гена. — И я, и все остальные тоже.
Алексей Палыч не стал его останавливать. Мысли его сейчас бродили по разным каналам, но в одном из них сейчас возникло подозрение, что Гена знает больше, чем говорит.
Не тайный ли он помощник Лжедмитриевны?
Нет. Будущее покажет, что не тайный.
Когда Алексей Палыч и Гена поднялись наверх, там уже все проснулись. Ребята обувались, ежась со сна. Веник бродил между ними, жаловался, старался рассказать о происшествии на берегу, но его не понимали.
Шурик сидел на корточках возле вчерашнего костра, пытаясь разыскать тлеющие угли. Ничего из этой затеи не получилось.
— Алексей Палыч, давайте вашу пушку.
Хотя история с пропавшими спичками по-прежнему не нравилась Алексею Палычу, она имела и хорошую сторону: конструктор «пушки» оказался небесполезным человеком в походе. Вот только Борис не принес еще ощутимой пользы. Он и сам это понимал. Дежурить сегодня была не его очередь, но он сходил за водой, за ветками и только потом пошел умываться к озеру.
Лжедмитриевна уходила с берега последней. Возле Бориса она задержалась.
— Как ты себя чувствуешь?
— А что?
— Вчера тебе было плохо…
— А сегодня хорошо.
— Боря, не надо на меня злиться, — сказала Лжедмитриевна. — Вы сами захотели пойти с нами.
— А я вот возьму и скажу ребятам, кто ты такая.
Лжедмитриевна не испугалась.
— Не стоит. Себе же хуже сделаешь. Я ведь никому не говорю, что ты вчера притворялся.
— А ты докажи! — вскинулся Борис.
— Мне достаточно того, что ты сам это знаешь. У ВАС так быстро не выздоравливают.
— А у ВАС? — спросил Борис, не зная, чем бы еще кольнуть Лжедмитриевну.
— У НАС вообще не болеют, — спокойно сказала Лжедмитриевна.
— Тогда зачем же ты сюда прилетела?
— Я не узнаю тебя, Боря. Откуда в тебе столько недружелюбия? Раньше ты был другим…
Борис понял, что речь идет о мальчишке.
— Он человек, а ты — машина.
— Даю тебе честное слово, что я не машина.
— Так я тебе и поверил.
— А этому ты поверишь?
Лжедмитриевна подняла с берега острый камушек и провела им по предплечью. Показалась кровь.
— Тебе не больно, — заявил Борис.
— Больно. И прошу тебя, не разговаривай со мной таким тоном. Ничего изменить сейчас не можем ни ты, ни я. И называй меня, пожалуйста, на «вы». Иначе ребята не поймут, а объяснить ты не сумеешь. Не сумеешь ни сейчас, ни потом. Это и тебе самому ясно.
Да, это было ясно. Так же как и то, что никакая она не машина. Просто для Бориса было удобней так думать: с машиной можно не церемониться, можно испортить ее, разломать. С живым человеком такого не сделаешь, а если сделаешь, то это уже называется не «разломать», а совсем по-другому.
Пока Борис размышлял на тему о неуязвимости Лжедмитриевны, на берег спустилась Мартышка. Что-то, видно, притягивало ее к Борису. Возможно, строптивость этого парня. Вроде того, как иногда хочется погладить дикое животное: не потому, что самому очень хочется, а потому, что животному этого не хочется.
— Боря, иди завтракать.
— Успею.
— У тебя здесь какие-то дела?
— Никаких.
— Ну тогда иди. Я жду.
Она ждет! Не они, а персонально она. А кто она такая? Замаскированная под человека змея, как все девчонки. Почему она ждет его? Кто он для нее такой? Никто. Тогда при чем тут — «жду»? Не слишком ли много хитрости, если сам в ней начинаешь путаться?
В мозгу Бориса решалась сейчас несложная задача. Решалась она по двоичному коду: ноль — единица, да — нет, грубить — воздержаться. Грубить оснований не было, бросаться на шею — тоже. И все же витала в воздухе некая искусственность отношений. Нечто такое, что как бы их связывало, хотя на самом деле ничего не связывало.
Как бы нагрубить так, чтобы не нагрубить, но так, чтобы разорвать невидимую нить биотоков, но так, чтобы к нему больше не приставали? А?
Все это проигралось в голове Бориса в не вполне четком виде, но проигралось неумолимо, ибо, сам не сознавая, он уже вступил в период, когда девочку можно не любить потому, что она тебе нравится.
— Сейчас, — сказал Борис.
С таким же успехом он мог бы сказать «сдаюсь».
Раздача каши уже состоялась. Сегодня была перловая. На сей раз котелок достался «спасателям». Пар у перловки был такой же вкусный, как и у гречи. Об этом совершенно откровенно заявил Веник. Он обходил ребят, присаживаясь около каждого, и гипнотизировал, глядя в рот. Просто совестно было проглотить кусок, не поделившись. При этом Веник ничего не просил и даже иногда отводил в сторону взгляд, притворяясь, что его интересует не пища, а сам процесс еды. Очень уж забавными казались ему хозяева, как они жуют-пережевывают, когда можно просто глотать.
Валентина, которая была главной хозяйкой Веника, ибо она дала ему кличку, заявила, что горячее есть собакам нельзя: от этого они теряют чутье.
«Можно», — с придыханием сказал Веник. Во всяком случае, так следовало понимать его зевок.
— Мы тебе оставим, — пообещала Валентина.
«Лучше не рисковать», — отозвался Веник опусканием левого уха.
— А из чего делают перловку? — спросил Шурик, у которого, как заметил Алексей Палыч, все, что относилось к еде, вызывало удвоенный интерес.
Вопрос застал группу врасплох. Многое знали ребята: о космической технике, о ядерных реакторах, о сверхзвуковых самолетах, некоторые могли объяснить разницу между лазером и разером. Гена знал даже кое-что о синхрофазотроне, но на крупе все споткнулись.
— Из муки? — предположила Мартышка.
— А мука — из хлеба, — сказал Стасик, но ирония его была не более чем самозащитной.
— Гречневая — из гречи, — задумчиво сказал Шурик. — Пшенная — из пшена. А вот манная…
Все снова задумались. Даже Алексей Палыч не мог ничего предложить, хотя у него имелся знакомый директор крупяного завода.
Взгляды обратились к Лжедмитриевне.
