Ужин прошел вполне благополучно. Хозяева разделались со вторым блюдом, и перешли к чаю. Сытый и удовлетворенный Плешнер устало смежил веки, погружаясь в приятную сытую дрему. Лишь только мерное постукивание ложек о краешки бокалов, да завывание пурги за окном, напоминали ему о том, что еще далеко не ночь, а лишь обыкновенный зимний вечер.
Все также продолжала бестолково суетиться спаниель Ижорка, преданно заглядывая хозяевам в глаза и делая разнообразные, порой просто комичные стойки, дабы заслужить их благосклонность и получить в награду за труд кусочек сахара, или половинку конфеты.
«Ну и дура, — засыпая, думал Плешнер, — стоило ей отказываться от таких вкусных куриных косточек, ради какого-то сомнительного удовольствия». Он на нее, впрочем, не в обиде, на таких, как гласит народная мудрость, не обижаются, да и косточек ему, благодаря ей, перепало изрядно.
Он был сыт и хотел спать, но одна вещь помимо его воли смущала покой. Колбаса. Целых полбатона лежало на столе незаслуженно забытые хозяевами, что не уделили ей за ужином должного внимания. Глупцы, думал Плешнер, уж он бы с ней разобрался в миг.
Хозяева, лепеча что-то наперебой, с кружками и конфетами в руках устремились в зал, где все, в том числе и попрошайка Ижорка, устроились перед любимой игрушкой, на экране которой, сменяя друг друга бестолково суетились людишки. Иной раз и он, Плешнер, пребывая в благодушном настроении, был не прочь поглазеть на это.
Плешнер выжидал. Хозяева, похоже, и не думали возвращаться. Они замерли напротив телевизора, вперив в него глаза, позабыв обо всем на свете, даже про остывающий чай и замершую в стойке собачонку. Плешнер понимал всю опасность того, что он задумал. Ему несдобровать, если его застукают, но он не мог ничего с собой поделать, соблазн, представший пред ним в образе колбасы, был сильнее.
Мягко переступая лапами, ежесекундно оглядываясь на зал, он приблизился к столу и одним махом оказался на нем.
И тут он не смог сдержать победный рык, с которым, словно на врага набросился на колбасу, вонзив в нее острые зубы.
И он был пойман и бит. На его несчастье в доме находился хозяин, и он не прощал подобно хозяйкам подобных выходок со стороны звериного братства.
Плешнер был пойман и бит, и ему едва-едва удалось с позором ретироваться на кухню, где он и замер в единственном недоступном для разгневанного хозяина месте — за газовой плитой. Плешнер ждал, когда утихнет гроза, разразившаяся над его головой. Убежище, об этом он знал по предыдущему опыту, абсолютно надежное, никакая сила не в состоянии извлечь его оттуда без его, на то согласия. Хозяин все равно не сможет гневаться слишком долго и вскоре вернется в комнату досматривать фильм, и тогда у котяры появится отличная возможность улизнуть на улицу и уж там подождать, пока окончательно не утихнет вызванная им буря.
Человек ушел. Плешнер выждал некоторое время, ожидая подвоха, но, убедившись в том, что ему ничего не грозит, покинул убежище и направился к двери.
Каково же было его удивление, когда обнаружилось, что дверь дома безнадежно заперта и вопреки его намерениям не желает выпускать его наружу. Это уж слишком. Сначала незаслуженные побои за столь незначительный, с его точки зрения, проступок, теперь насильственное лишение свободы. Стерпеть такое отношение к себе Плешнер не мог. Он вперил тяжелый, пышущий яростью взор в дверь, пытаясь отворить ее силой взгляда. Но тщетно. Ярость подступала к самому горлу, закипала, булькала в нем и вырвалась наружу в громогласном реве. Весь его гнев, злость и обида выплеснулись наружу в этом затяжном крике.
Он не видел ничего вокруг кроме ненавистной двери, он не слышал ничего, кроме собственного ора. И о чудо! Дверь не выдержала напора и резко распахнулась. Плешнер победил, сила его рева, перемноженная на яростный взгляд, одолели преграду. Он поднял лапу, чтобы сделать первый шаг победителя, вон из ненавистного ему дома.
На этом везение кончилось. Мощный пинок под упитанный, как нельзя более приспособленный для этой цели зад, придал ему неимоверное ускорение, позволившее старому котяре не то, чтобы просто выйти из дому, а пулей вылететь из него, не касаясь ступеней крыльца, и стукнуться рожей о запертые ворота.
Его вопль, преисполненный обиды и отчаянья слился с хлопком захлопнувшейся двери. Он остался один, посреди оглушающей тишины, где не было ничего, лишь тьма и ноющий нос. Плешнер остался во мраке один. Он был обижен и зол на всех вокруг. Он с ненавистью смотрел на светящийся глазами-окнами дом, с негодованием думал об его обитателях, оставшихся там, в тепле, по ту сторону двери.
Нет, он больше никогда не вернется в этот дом, что обошелся с ним так несправедливо. Он всем покажет, что потеряли они, отвергнув его, такого симпатичного и смышленого котяру. Они еще побегают за ним по поселку, поумоляют его вернуться назад, в дом, но он с презрением отвернется от них.
Чем больше думал об этом Плешнер, тем сильнее склонялся к мысли доказать свою правоту. Ну а для начала нужно доказать самому себе, что он таким и остался, старым боевым котом, непревзойденным охотником и добытчиком, каким он был всегда, что ему плевать на весь род человеческий.
Плешнер перемахнул забор, ставшего для него негостеприимным дома, перебежал неширокую улицу, и мгновение спустя, примостился на заборе соседского дома, в курятнике которого провел он немало волнующих и незабываемых дней, откуда он не раз возвращался с добычей в сиянии кошачьей славы, умело обходя ловушки расставленные старухой-хозяйкой. Глупая, куда ей тягаться с таким великолепным зверем как он, непревзойденным охотником, отлично видящим в темноте и превосходно чующим опасность, откуда бы она ни исходила.
Но сейчас, сидя на заборе и размышляя, Плешнер не превозносил себя по ряду причин. Не прекращающаяся третий день кряду метель упорно забивала колючим снегом глаза, а ушибленный от удара об ворота нос распух, ужасно ныл, и отказывался выполнять свойственные ему функции. В иное время Плешнер бы поосторожничал и в свете открывшихся обстоятельств отказался бы от задуманного. Но сегодня уязвленная гордость взяла вверх над природной осторожностью. И он нырнул в сарай.
Темнота, лишь в самом углу, определенно что-то было. «Проклятый нос, — подумал Плешнер, — невозможно в темноте определить тип дичины и соразмерные с этим усилия. Да и глаза подводят, все никак не могут прийти в норму от набившегося в них снега». Но времени на раздумья не оставалось. Плешнер прыгнул, с победным кличем, расправляя на лету когти, и с размаху всадил их в добычу.
…Дик в ужасе подскочил, заверещав от внезапной, дикой боли. Неведомое существо набросилось на него из темноты, вонзило в него когти и, яростно рыча, примостилось на спине, выдирая из нее клочья шерсти. Несколько бесконечно-долгих мгновений метался в панике пес, пока не пришел в себя от внезапного нападения. И только сейчас до Дика дошло, кто отважился на столь дерзкий и вероломный поступок. Каково же было его удивление и ярость, когда в нападавшем он узнал Плешнера, соседского кота, всегда такого почтительного и любезного, предпочитавшего обходить его стороной.
Осознал свою роковую ошибку и Плешнер. Страшная догадка пронзила мозг, заставляя цепенеть тело и впиваться когтями еще сильнее в неимоверном судорожном усилии.
Новая вспышка боли заставила Дика действовать. Отчаянным усилием он сбросил со спины вцепившегося в нее намертво безумца. И по старому, пыльному и захламленному сараю покатился дико визжащий, орущий на все голоса, шипящий клубок.
Плешнер дрался отчаянно. Стремление выжить оказалось сильнее обстоятельств. Он вырвался из смертельной хватки взбешенной собаки, в одно мгновение пересек улицу и перемахнул через забор, пересекать который зарекся навек. Только там, на крыльце, он смог немного отдышаться, старый, ободранный, никому не нужный и ни на что ни годный котяра.
Однажды в летний полдень
Однажды в жаркий летний полдень старый и жирный котяра Плешнер отдыхал в по-летнему благоухающем саду. Солнце пригревало на славу, и серый разбойник, не ведая забот, разложил жирные телеса навстречу его живительным лучам. Ничто не нарушало покоя. Во всем мире был он один и ласковое солнце, щедро одаривающее теплом, и он нежился в его лучах. Приятная истома заполнила до краев каждую клеточку его необъятного тела. Плешнер отдыхал и наслаждался.
И не было ни сил, ни желания, прогнать мелкого, ничтожного паучишку, спустившегося с крыши на тонкой серебряной нити, и застывшего как раз напротив его, Плешнера, хари. Паучок забавно семенил ножками возле самого его носа, едва не касаясь его, а выпученные глазенки нахально уставились в подернутые поволокой, лени глазищи старого котяры.
Плешнер вперил полусонный взгляд в зрачки наглеца. Глаза пришельца затягивали в себя, как пара крохотных, но обладающих магической силой изумрудов. Плешнер все глубже и глубже погружался в их чарующую пучину.
