— Оно так… На «острие иглы» скапливается много такой информации, устаешь удивляться… И с Леонидом Васильичем мы не раз обсуждали все эти премудрости. Но сейчас речь не о том. Гораздо чаще он говорил про энергию улыбок…
— Это как? — спросил Чибис (почему-то с оттенком ревности).
— А вот так… Ты же сам слышал, как откликнулись часы… Он всерьез утверждал, что существует поле доброты. Оно тоже пронизывает все мироздание. И каждый добрый поступок влияет как-то на развитие мира. В лучшую сторону… А признаком этого поля… он говорил — «индикатором»… служит человеческая улыбка… Леонид Васильич собирал эти улыбки…
— Это как? — сказал Чибис прежним тоном. Изогнувшись, он дергал на ноге бинт и смотрел исподлобья.
— Кол-лек-ци-о-нировал, — увесисто произнес Ян Яныч. — Собирал фотографии и копии портретов с улыбками разных людей. От Моны Лизы и рембрантовских старух до Гагарина и юного певца Сережи Парамонова… Сохранились во-от такие толстые альбомы. Если хотите, потом покажу… Но дело в том, что не всякая улыбка — индикатор доброты. Леонид Васильич их чувствовал удивительно точно. А на всякий случай проверял еще и часами. Заиграют или нет? На солиста Сережу они отзывались охотно, а при виде Джоконды молчали. Мол, какая-то не та у нее улыбка, себе на уме… И вообще, надо сказать, по-настоящему добрых улыбок было немного. Может, одна из десятка… Но зато есть портрет… его даже пришлось повесить подальше, за шкаф, потому что вблизи от него часы играли не переставая… Показать?
Мы снова вместе сказали «ага» и спустили на пол ноги.
Недалеко от двери стоял повернутый боком шкаф. Он отгораживал в комнате просторный угол. Ян Яныч поднялся со стула (почему-то поморщился при этом), шагнул за шкаф, в тень, и сразу вернулся с желтой деревянной рамой. Длиной она была больше, чем полметра, а шириной — с большую книгу. То есть не шириной, а высотой. Потому что в раме, под стеклом, были расположены рядышком три портрета. Легкие черные штрихи на сероватых листах. Ян Яныч приблизил портреты к нам. Солнце высветило рисунки.
Часы заиграли…
На портретах был один и тот же мальчишка. Только с разными выражениями лица. На левом он задумчиво слушал морскую раковину, на правом смотрел вдаль, слегка приоткрыв пухлогубый рот (вроде как Лёнчик Арцеулов на снимке). А на среднем — он улыбался. Не просто улыбался, а сиял! Сиял радостью, словно перед всеми распахивал душу: «Мне хорошо и пусть вам будет так же хорошо!»
Он был живой! Живой на всех трех рисунках, а на среднем — особенно. Я и Чибис засмеялись ему навстречу. Похоже, что в нас отозвался такой же механизм, как в часах…
— Это кто? — весело выдохнул Чибис.
Ян Яныч утвердил раму на столе, прислонил к тяжелой подставке глобуса. И тогда сказал, обернувшись:
— Это Агейка Полынов. Он жил в нашем городе давным-давно, в середине девятнадцатого века… Славный парнишка, да?
Да, он был удивительно славный… Курносый, с растрепанными волосами, с большими конопушками на переносице и щеках, с дыркой на месте выпавшего зуба, с длинными «растопыренными» ресницами. А главное — эта его улыбка. Вот-вот рассыплется по комнате Агейкин смех… Но… ведь в самом-то деле давно нет Агейки на свете.
Эта мысль придавила мою радость, как холодная ладонь. Вдруг показалось, что здесь какой-то обман. Я не подал вида и, кажется, даже улыбаться не перестал. Но голос мой прозвучал ненатурально:
— А кем он был потом? Ну, когда вырос… этот Агейка…
Ян Яныч пальцами с желтыми ногтями прошелся по верхней планке рамы. Сказал, глядя на часы (а они все играли — тихонько так, не назойливо):
— Никем… Он умер от простуды, когда не было ему девяти лет. Вот и остался таким на веки вечные…
— Жалко… — вздохнул Чибис. Но будто не всерьез, а так, из вежливости. А всерьез он думал, наверно о другом (так же, как я): о том, как обидно, что все люди когда-нибудь умирают…
Ян Яныч резко повернулся к нам:
— Я знаю, почему вы затужили… Да не спорьте, я же вижу. Жаль Агейку, жаль себя, жаль всех людей… Но подумайте: ведь он жил! Он так хорошо улыбался. И оставил свою улыбку на радость многим людям. Это как звезда. Вспыхнула за миллион световых лет отсюда и сгорела. А свет от нее идет к разным мирам. Значит, для них она есть… И этот пацаненок есть для нас…
Где-то я уже слышал похожие рассуждения, и слова Яна Яныча не очень-то меня утешили. Чибиса, видимо, тоже.
Чибис проговорил с заметной хмуростью:
— А разве рисунки эти сделаны в ту пору, когда он жил? Или сохранились фотографии?
Ян Яныч сказал недовольно:
— Какие в то время фотографии? То есть, были уже аппараты-сундуки, но кто стал бы снимать мальчонку с окраины, сына церковного сторожа… И рисунки эти — современная работа…
— Но тогда, — дотошливо спросил Чибис, — откуда художник знает, каким этот Агейка был по правде?
Ян Яныч, похоже, слегка рассердился. По крайней мере, свел брови. Сказал, глядя мимо нас:
— Есть такое свойство: интуиция мастера. Она не подводит настоящего художника. И кроме того… мы же говорили, существуют в мире разные энергетические поля. Может, есть и такое, которое передает подсказки о прошлом…
Я готов был согласиться. Очень хотелось думать, что маленький Агейка был именно таким. И Чибису, наверно, тоже. Потому что он примирительно кивнул:
— Тогда конечно…
Ян Яныч снова устроился на стуле и повернулся к нам (а часы продолжали позванивать колокольчиками).
Уже другим тоном, оживленно, Ян Яныч разъяснил:
— Есть два доказательства, что Агейка Полынов был именно таким. Во-первых, часы. Они не отзываются на самый хороший рисунок, если он не повторяет облик живого человека. А еще — была деревянная маска. Леонид Васильич, когда увидел эти рисунки, сказал сразу: «Батюшки, да это же в точности она»…
Конечно же, мы потребовали объяснений: что за маска? И вообще: кто такой Агейка, как о нем стало известно, кто рисовал портреты?
— Ага, зацепило, — с удовольствием сказал Ян Яныч. — Это Арцеулов так говорил, «ага, зацепило», когда обещал интересную историю. И про маску рассказал, конечно, тоже он.
Вот эта история.
Несколько лет назад в соседних кварталах жили несколько мальчишек и девчонок, дружная такая компания. То есть и сейчас это друзья, только подросли, учатся кто в колледже, кто в каком-то хитром училище, кто в университете. А когда были такие, как мы, учились все в одной школе. Один приехал из Москвы на каникулы и упросил деда и бабку не отправлять его обратно, не разлучать с друзьями…
И было у этих друзей немало приключений. Например, в День летнего солнцестояния они устраивали салют из самодельной пушки. Говорили, что это давний корабельный обычай… Потом, правда, взрослые этот обычай запретили и пушку конфисковали, но ребята следующим летом установили на крыше сарая, над логом, могучий динамик. Устроили «трансляцию полуденного выстрела». Грохоту было не меньше, чем от пушки…
Стреляют и сейчас. Правда, непонятно, кто. Может быть, в наши дни это происходит само собой, как явление природы. И мало кто обращает на выстрел внимание, в городе и без того много шума…
Эти ребята раскапывали приключенческую историю о дальнем плавании брига «Артемида», и один из ребят (тот, что приехал из Москвы) даже сочинил про это очерк. Его напечатали в газете «Туренский вестник»…
Однажды, чтобы узнать какие-то подробности о людях с этого брига, ребята отправились на заброшенное кладбище, за Сетевязальную фабрику. Вернее, на остатки кладбища (сейчас их уже срыли). И там в зарослях наткнулись на маленькую чугунную плиту с надписью. Что, мол, здесь похоронен Аггей Полынов восьми лет отроду. «Господь да пригреет его добрую душу». И еще: «Агейка, мы тебя помним»… Ребята были не из тех, кому «всё до лампочки» (иначе и не склепалась бы такая крепкая компания). Жаль стало мальчонку, хоть и жил он в иные времена. Привели могилу в порядок, принесли в подарок ему морскую раковину. И вроде как бы записали Агейку в свои друзья — чтобы не исчезла о нем память. А одна девочка (она сейчас в художественном лицее) нарисовала тогда эти портреты.
Рисунки оказались на ежегодной выставке в Картинной галерее. Потом их выпросил себе учитель девочки, художник Суконцев. У Суконцева увидел эти рисунки его давний знакомый, Леонид Васильевич Арцеулов. И просто обмер. «Сделай, — говорит, — мне копии! Потому что средний портрет — ну, в точности та самая маска с дома на улице Челюскинцев…»
