– Девять, – прошептал Севка, не смея верить.
– Ну ничего… Ты согласен?
Севка глотнул пересохшим горлом. Согласен ли? Да он, как о самой громадной сказке, мечтал об этом. О том, чтобы маршировать в строю, где впереди знамя, блестящий горн и барабан. О том, чтобы лихо салютовать вожатой, когда встретишь ее в коридоре. О том, чтобы приходить на сбор в белой рубашке с красным галстуком. О том, что (это уж совсем невероятно, однако вдруг когда-нибудь случится?) ему дадут поучиться играть на горне и, может быть, сделают горнистом. Пускай хоть запасным.
– А как это… надо вступать? – сипло спросил Севка, глядя на рыжие свои сапоги.
– Сначала выучишь Торжественное обещание. Завтра я принесу, а ты перепишешь. До свидания.
Севка глупо заулыбался и закивал. Торжественное обещание он знал с первого класса.
– Мама! Меня скоро примут в пионеры!
– Ой, ты сумасшедший! Ты меня перепугал! Ворвался…
– Мне сама Кузнецова сказала! Председатель совета дружины!.. Ой, а у меня ведь нет белой рубашки!
– Разве обязательно? Можно в матроске…
– Ну что ты, мама! Ведь надо чтобы форма! Вдруг не примут?
– Из-за рубашки-то? Так не бывает… Ну, не волнуйся, что-нибудь придумаем. Попросим тетю Аню перешить из моей блузки.
– Правда? Ура!
– Пионеры, между прочим, не скачут по ком-нате в грязных сапогах. И не швыряют сумки в угол.
– Да знаю, знаю!
Он всё знал: и про поведение, и про режим дня, и про учебу. И что пионеры должны быть смелые, должны помогать старшим. Честные должны быть. Да… и еще…
Как же быть?
Севка притих в углу на стуле. Неожиданная мысль озадачила его. Помимо всего прочего Севка вспомнил, что пионеры не верят в Бога.
Он не на шутку растерялся.
Конечно, о Севкином Боге не знал ни один человек на свете. Но сам-то Севка знал. Выходит, он будет не настоящий пионер?
Все станут думать, что настоящий, а на самом деле нет…
Севка размышлял долго. Сначала мысли суетливо прыгали, потом стали спокойные и серьезные.
Севка принял решение.
«Бог, ты не обижайся, – сказал он чуточку виновато. – Я не буду больше в тебя верить. Ты ведь сам видишь, что нельзя… Ты только постарайся, чтобы я дожил до бессмертных таблеток, ладно? А больше я тебя ни о чем просить не буду и верить не буду, потому что вступаю в пионеры. Вот и всё, Бог. Прощай».
Старик на крыльце башни-маяка, видимо, не рассердился. Вздохнул только и пожал плечами: что, мол, поделаешь, нельзя так нельзя.
До самого вечера Севке было грустно. Он успел привыкнуть к старому Богу в тельняшке, а с теми, к кому привыкаешь, расставаться всегда печально. К тому же Севка подозревал, что и Бог будет скучать без него. Как дед без внука. Но договор был твердым, и Севка ни разу не поколебался…
А наутро, перед уроками, в Севкин класс пришла Инна.
– Глущенко! Вот тебе Торжественное обещание. Можешь не переписывать, это я сама специально для тебя переписала. Учи. Сбор будет девятого мая. Но к работе мы будем привлекать тебя раньше.
– Ага… – сказал Севка и неловко закивал.
Инна, прямая и строгая, пошла к двери. Севка взволнованно разглядывал листок с круглым ровным почерком.
Алька сбоку посмотрела на Севку и без улыбки спросила. Вернее, просто сказала:
– Она тебе нравится…
– М-м? – ненатурально удивился Севка, и щеки у него стали теплыми. И тогда он сердито сказал: – А вот ничуточки.
Кузнецова ему нравилась раньше. А теперь уже не очень. То есть он по-прежнему знал, что она красивая, но думал об этом спокойно. Севкина любовь перегорела и угасла. Да и вообще любовь – это чушь собачья, выдумки взрослых. Даже непонятно, как серьезный человек Пушкин клюнул на такой крючок и писал стихи о сердечных страданиях. Севка на эту тему никогда ничего писать не будет.
Другое дело – настоящая мужская дружба. Мужская не потому, что обязательно между мужчинами, а потому, что крепкая и верная, как на фронте. Холодная и строгая отличница для такой дружбы не годилась.
А вот Алька вроде бы годилась.
Первый раз Севка так подумал еще в свой день рождения, когда играли в партизан и Алька сказала: «Если тебя заметят, я отвлеку огонь на себя». Тогда он почти сразу об этом забыл. Но потом иногда вспоминал, и как-то тепло делалось в груди, хорошо так, будто под майку сунули свежую, только что из духовки, булочку.
Алька была такая же, как раньше, но Севка порой смотрел на нее по-иному. И несколько раз даже подумал, что хорошо бы как-нибудь спасти Альку, если она где-нибудь провалится под лед, или заступиться за нее перед обидчиками.
Но получилось наоборот. Вовка Нохрин и Петька Муромцев из второго «Б» привязались к Севке на улице. Петька по кличке Глиста сунул ему за шиворот сосульку, а Нохрин сдернул и пнул Севкину шапку – она улетела в канаву с грязным раскисшим снегом. Севка подобрал шапку и назвал Глисту Глистой, а Нохрина не совсем хорошим словом. Тогда они обрадовались, подскочили, пнули Севку и сказали:
– А ну, беги отсюда!
Бежать – это хуже всего. Лучше уж провалиться на месте. Севка прижался спиной к белой стене библиотеки и приготовился отмахиваться и отпинываться.
Тут-то и подошла Алька.
Она легонько пихнула плечом Муромцева, ладошкой отодвинула Нохрина и сказала обычным своим тихим голосом:
– Двое на одного, да? Как дам сейчас. Ну-ка, брысь…
И они пошли. Оглянулись, правда, и Глиста противно сказал:
– Хы! Жених и невеста…
Но это было так глупо, что ни Севка, ни Алька даже не смутились. Уж кто-кто, а они-то ни капельки не «жених и невеста». Севка поправил на плече сумку и деловито сказал Альке:
– Чего ты вмешалась? Я бы и сам отмахался. Боюсь я, что ли, всяких Глистов…
– Вдвоем-то всё же лучше, – разъяснила Алька. И взяла Севку за рукав: – Повернись-ка. Весь извозился.
И она принялась хлопать его по ватнику, счищать со спины известку. Севка мигал от каждого хлопка и от неловкости, что не он спас Альку, а она его. Но при этом опять подумал, что друг из Альки получился бы хороший.
Однако этого мало для настоящей дружбы. Надо, чтобы и Алька про Севку думала так же, а про ее мысли он ничего не знал. Она была такой, как раньше: тихой, заботливой и незаметной. И когда Севка стал знаменитым, она к нему не лезла с разговорами и не примазывалась.
И Севка нисколько не врал, когда сказал, что Инна ему не нравится «ничуточки». И Алька сразу поверила. Она спокойно кивнула и сказала:
– Доставай «Родную речь», сейчас будет чтение.
«Родная речь» на чтении не понадобилась. Гета Ивановна стала рассказывать, что такое былины и кто такие богатыри. Оказалось, что богатырь – это «такой сильный воин, который ходит одетый в железную кольчугу со щитом и ездит верхом на ло-шаде?».
Севка еле слышно хмыкнул и посмотрел на Альку. Алька тоже взглянула на него и чуть-чуть улыбнулась. Но вообще-то она была сегодня слишком уж задумчивая. Больше, чем всегда. Эта мысль на миг кольнула Севку легкой тревогой, но тут же он отвлекся. Гета Ивановна повесила на доску картонный лист с наклеенной картиной. На картине был могучий бородатый дядька в островерхом шлеме, с красным щитом и тяжелым копьем. Он сидел на косматом и толстоногом белом битюге.
Битюг хотя и был нарисованный, а не настоящий, но всё равно – белая лошадь. В разных концах класса послышались легкие хлопки и прошелестело: «…горе не мое…».
Севка машинально сложил в замочек пальцы. Опять взглянул на Альку. И снова они встретились глазами. Она всё понимала, Алька. И «замочек» его сразу же заметила. А сама пальцы не скрестила. Конечно, разве это защита от белой лошади? Вот если бы передать кому-нибудь горе… Но Алька не решится. Не потому, что боязливая, а постесняется.
Севка вздохнул и разжал «замочек». Протянул Альке ладошку:
– Передавай…
У нее приоткрылся рот, а глаза сделались ка-кими-то беспомощными. Потом сдвинулись светлые бровки, и Алька сказала со снисходительным упреком:
– Что ты. На друга разве передают?
И сразу Севка услышал запах клейких тополиных листьев. И близко увидел синие Юркины глаза. Прогромыхала телега, которую тащила белая кляча. Ударило теплом майское солнце, и прозвучал Юркин голос: «Что ты. На друга разве передают?»
И всё стало ясно до конца. И Севка, переглотнув, опустил глаза и сказал одними губами:
– Тогда давай всё горе пополам…
И догадался, что она тоже сказала еле слышно:
– Давай.
Они слепили под партой мизинцы левых рук и резко дернули их. В этот очень короткий миг Севка почувствовал, какая у Альки теплая рука. Даже горячая…
– …А Глущенко пускай перестанет болтать языком с соседкой и слушает учительницу! Ну-ка, повтори, что я сейчас сказала!
Нет, не удастся Гете испортить Севкину радость! Он весело отчеканил:
