Ознакомительная версия.
— Извини, — говорю я. — Просто это так нелепо.
Я не хочу плакать об Эдварде — по крайней мере, горько, навзрыд, как плачешь о друге или любимом человеке. Я хочу плакать, потому что случилось нечто ужасное и я видела это и не представляю, как все поправить. Те, кто хочет наказать Питера, не обладают нужной властью, а те, кто обладает властью наказать его, не захотят этого делать. У лихачей запрещено подло нападать на других, но когда у власти люди, подобные Эрику, вряд ли эти запреты соблюдаются.
Я говорю, уже серьезнее:
— Самое нелепое, что в любой другой фракции было бы отважным поступком рассказать, что случилось. Но здесь… в Лихости… смелость не пойдет нам во благо.
— Ты когда-нибудь читала манифесты фракций? — спрашивает Уилл.
Манифесты фракций были написаны после их образования. В школе о них упоминали, но я их не читала.
— А ты читал? — хмурюсь я.
Потом я вспоминаю, что Уилл как-то раз запомнил карту города развлечения ради.
— А! Ну конечно, ты читал. Проехали.
— Вот одна из строк, которые я запомнил из манифеста Лихости: «Мы верим в будничные проявления мужества, в отвагу, которая заставляет одного человека вставать на защиту другого».
Уилл вздыхает.
Ему ни к чему что-либо добавлять. Я знаю, что он имеет в виду. Возможно, Лихость была создана с благими намерениями, с достойными идеалами и достойными целями. Но она далеко от них отклонилась. И то же верно для Эрудиции, понимаю я. Давным-давно эрудиты стремились к знаниям и мастерству ради того, чтобы творить добро. Теперь они стремятся к знаниям и мастерству с жадными сердцами. Что, если остальные фракции страдают от той же болезни? Раньше я об этом не думала.
И все же я не могу покинуть Лихость, несмотря на ее развращенность. Не только потому, что мысль о бесфракционной жизни в полной изоляции кажется уделом страшнее смерти. Но и потому, что в краткие мгновения, когда я была счастлива здесь, я видела фракцию, достойную сохранения. Возможно, мы сумеем снова стать отважными и благородными.
— Пойдем в столовую, — предлагает Уилл, — съедим по пирожному.
— Хорошо, — улыбаюсь я.
Когда мы идем к Яме, я мысленно повторяю процитированную Уиллом строчку, чтобы не забыть ее.
«Я верю в будничные проявления мужества, в отвагу, которая заставляет одного человека вставать на защиту другого».
Прекрасная мысль.
Позже, когда я возвращаюсь в спальню, постельное белье Эдварда убрано, а ящики выдвинуты и пусты. Кровать Майры на другой стороне комнаты выглядит так же.
Я спрашиваю Кристину, куда они подевались, и она отвечает:
— Ушли.
— Даже Майра?
— Она сказала, что не хочет оставаться здесь без него. Ее в любом случае должны были отсеять.
Она пожимает плечами, как будто не знает, что еще сделать. Если это так, мне понятны ее чувства.
— По крайней мере, они не отсеяли Ала.
Ал должен был покинуть фракцию, но уход Эдварда спас его. Лихачи решили допустить его к следующей ступени.
— Кто еще отсеялся? — спрашиваю я.
Кристина снова пожимает плечами.
— Два прирожденных лихача. Я не помню их имен.
Я киваю и смотрю на классную доску. Кто-то зачеркнул имена Эдварда и Майры и переправил номера рядом с именами остальных. Теперь Питер первый. Уилл второй. Я пятая. Перед началом первой ступени нас было девять.
Теперь осталось семь.
Полдень. Пора обедать.
Я сижу в незнакомом коридоре. Я пришла сюда, потому что хотела убраться подальше от спальни. Возможно, если принести сюда постель, мне больше не придется возвращаться в спальню. Или у меня разыгралось воображение, или там действительно до сих пор пахнет кровью, несмотря на то что я терла пол, пока не покраснели руки, и кто-то вылил на него сегодня утром отбеливатель.
Я берусь двумя пальцами за переносицу. Драить пол в отсутствие других желающих — поступок в духе моей матери. Если я не могу быть с ней, по крайней мере, я могу время от времени вести себя, как она.
Я слышу чье-то приближение, гулкие шаги по каменному полу, и опускаю взгляд на свою обувь. Неделю назад я сменила серые кроссовки на черные, но серые ботинки все еще лежат в недрах одного из моих ящиков. Я не в силах их выбросить, хотя знаю, что глупо питать привязанность к кроссовкам, как будто они могут отнести меня домой.
— Трис?
Я поднимаю глаза. Передо мной останавливается Юрайя. Он машет неофитам-лихачам, с которыми шел. Они переглядываются, но идут дальше.
— Все в порядке? — спрашивает он.
— У меня была трудная ночь.
— Да, я слышал о том парне, Эдварде.
Юрайя смотрит вдоль коридора. Неофиты-лихачи исчезают за поворотом. Затем он чуть усмехается.
— Хочешь выбраться отсюда?
— Что? — переспрашиваю я. — Куда вы идете?
— На скромный ритуал инициации, — отвечает он. — Идем. Надо поторопиться.
Я быстро взвешиваю варианты. Можно остаться здесь. Или выбраться из лагеря Лихости.
Я рывком поднимаюсь и бегу рядом с Юрайей, чтобы догнать неофитов-лихачей.
— Обычно разрешают приходить только тем неофитам, у кого есть старшие братья и сестры среди лихачей, — добавляет он. — Но тебя могут не заметить. Просто веди себя непринужденно.
— Что именно мы делаем?
— Кое-что опасное.
В его глазах появляется блеск, который можно описать только как манию Лихости, но вместо того, чтобы в ужасе отшатнуться, как я могла бы поступить несколько недель назад, я перенимаю его, как будто это заразно. Свинцовая тяжесть в груди сменяется возбуждением. Догнав неофитов-лихачей, мы замедляем шаг.
— А Сухарь что здесь делает? — спрашивает парень с металлическим кольцом в носовой перегородке.
— Она только что видела, как тому парню выкололи глаз, Гэб, — отвечает Юрайя. — Полегче с ней, ладно?
Гэб пожимает плечами и отворачивается. Больше никто ничего не говорит, хотя я ловлю на себе несколько изучающих косых взглядов. Неофиты-лихачи — как будто стая собак. Если я поведу себя неправильно, мне не позволят бежать рядом с ними. Но пока что я в безопасности.
Мы снова заворачиваем за угол, и в конце следующего коридора стоит группа членов фракции. Их слишком много, чтобы все они были родственниками неофитов-лихачей, но в некоторых лицах я замечаю определенное сходство.
— Идем, — говорит один из лихачей.
Он поворачивается и ныряет в темный дверной проем. Остальные члены фракции следуют за ним, а мы — за ними. Я держусь за Юрайей, шагаю в темноту и ударяюсь ногой о ступеньку. Мне удается не упасть и приступить к подъему.
— Черная лестница, — почти бормочет Юрайя. — Обычно заперта.
Я киваю, хотя он меня не видит, и поднимаюсь по лестнице. Когда ступени заканчиваются, появляется открытая дверь, сквозь которую падает дневной свет. Мы выходим из-под земли в нескольких сотнях ярдов от стеклянного здания над Ямой, недалеко от железнодорожных рельсов.
Такое ощущение, будто я это делала уже тысячу раз. Я слышу гудок поезда. Чувствую, как дрожит земля. Вижу фонарь на переднем вагоне. Тяну себя за пальцы и подпрыгиваю на цыпочках.
Мы единой группой бежим рядом с вагоном, и члены фракции и неофиты наравне забираются волнами в вагон. Юрайя запрыгивает прежде меня, и люди сзади напирают. Я не могу позволить себе ошибиться; я бросаюсь в сторону, цепляюсь за ручку на стенке вагона и подтягиваюсь внутрь. Юрайя хватает меня за плечо, чтобы поддержать.
Поезд набирает скорость. Мы с Юрайей сидим у стены.
Я перекрикиваю ветер:
— Куда мы едем?
Юрайя пожимает плечами.
— Зик мне не сказал.
— Зик?
— Мой старший брат.
Он указывает через вагон на парня, который сидит в дверном проеме, свесив ноги. Он худенький и невысокий и совсем не похож на Юрайю, не считая цвета кожи.
— Вы не должны знать. Это испортит сюрприз! — кричит девушка слева и протягивает руку. — Меня зовут Шона.
Я встряхиваю ее руку, но держу недостаточно крепко и выпускаю слишком рано. Сомневаюсь, что мне когда-нибудь удастся улучшить свое рукопожатие. Кажется таким неестественным держаться за руки с незнакомцами!
— Меня… — начинаю я.
— Я знаю, кто ты, — перебивает она. — Ты — Сухарь. Четыре говорил о тебе.
Надеюсь, краска на моих щеках незаметна.
— Да? И что он сказал?
Она ухмыляется.
— Сказал, что ты была Сухарем. А почему ты спрашиваешь?
— Если мой инструктор говорит обо мне, — как можно тверже отвечаю я, — хотелось бы знать, что именно.
Надеюсь, мне удалось солгать убедительно.
— Кстати, он здесь будет?
— Нет. Он больше здесь не бывает, — отвечает она. — Наверное, ему неинтересно. Его трудно напугать, знаешь ли.
Его не будет. Воздушный шарик внутри меня сдувается. Я не обращаю внимания и киваю. Я знаю, что Четыре не трус. Но знаю и то, что он боится по крайней мере одного — высоты. Вероятно, нам предстоит что-то делать на верхотуре, если он увильнул. Очевидно, она об этом не знает, раз говорит о нем с такой почтительностью в голосе.
Ознакомительная версия.
