— Где именно расположен излучающий центр?
— На осевой линии между воротами. Расстояние от берега я и пытаюсь уточнить. Использую тень островов.
— Только что ж вы ныряете без гидрокостюма? — перешел он уже на испробованный отеческий тон.
Она безмерно удивилась, что он этого не понимает:
— Без костюма меня явно принимают за аполину… во всяком случае, пока я в их группе. А это — гарантия безопасности. Но вот за кого меня примут в гидрокостюме — не знаю.
— То есть вы полагаете, что гипотетический глубинный центр — назовем его хотя бы так — обладает анализатором?
— Дистанционным. Иначе и быть не может.
— И этот глубинный центр — не природное образование и не придаток живого существа, а некоторое квазимыслящее устройство, установленное здесь пришельцами неизвестной нам планеты и таким образом по возрасту столь же древнее, как Пресептория?
— Вряд ли стоит допускать, что сюда прилетали представители двух различных цивилизаций…
— Разумно. Тогда мы были бы уже третьими, а это почти невероятно — планета ведь далека от звездных скоплений. Но тогда как объяснить тот факт, что наделенное какими-то исполнительными приспособлениями мыслящее устройство — причем запрограммированное гуманоидами устройство, подчеркиваю! — допустило последовательную гибель трех взрослых людей и создание чрезвычайно опасной ситуации (и хорошо что не хуже) для ребенка?
Варвара зябко поежилась, кутаясь в свой длинный халатик. Длинный и пушистый, как бурнус. Что такое «бурнус»? Откуда всплыло это слово? «Пробирая шерстинки бурнуса…» А, это оттого, что Жан-Филипп померещился ей врубелевским Демоном.
Но дело в том, что ассоциации — штука безошибочная. И стоит подумать, почему это вдруг — «шерстинки бурнуса…»
— По-видимому, — проговорила она, внутренне постанывая от необратимой утраты взаимопонимания и необходимости подбирать слова, — в нас не всегда видят разумных существ.
— Как это — не всегда? — всполошился Жан-Филипп. — Вы, голубушка, таксидермист, а не кибернетик, поэтому только вам позволительно допускать, что мыслящее устройство может действовать по настроению или капризу. Не всегда!..
Он спохватился и восстановил академический тон:
— Гуманное начало — вот первый закон, который в той или иной форме вкладывается в любую машину, не только мыслящую, но и обладающую свободой воли. Как робот, например. Логика и гуманизм — альфа и бета любой подобной программы. Тогда как же ворота Пресептории не пропускают ни одного живого существа, но спокойно впустили всех нас; молния, равнодушная к человеку под парусом, убивает Лероя; «шпалы» топят палатку с Серафиной, но вас, даже на большой глубине, никто не трогает; даже асфальтовые гориллы, которых вы объявили биороботами без всяких на то оснований, кроме неуязвимости их шкуры, они должны бы подчиняться этому управляющему центру как выносные автономно действующие придатки — и вот они опекают всех животных Степаниды, а нас обходят, словно мы — каменные глыбы.
— Вы хотите, чтобы я ответила вам на все эти вопросы? — негромко проговорила Варвара, стараясь вложить в собственные интонации как можно больше смирения.
— Я просто прошу вас пояснить, как все, перечисленное мною, согласуется с вашей моделью сложнейшей кибернетической системы, упрятанной на морском дне? Я подчеркиваю: вы имеете право на создание любой модели, но не отказывайте ей в элементарной логике! Как, впрочем, и гуманоидам, ее программировавшим.
Варвара беспомощно пожала плечами, глядя в море, золотящееся вечерними звездами. Ощущение холода, непериодическими толчками приходящее то ли из-за горизонта, то ли из-под него, настигло ее и здесь. Чувствует ли это Жан-Филипп? Если и чувствует, то себе не верит. Так человек, потерявший слух на девяносто девять процентов, будет уверен, что звон ему только чудится, пока не увидит колокола. И снова всплыло в памяти: «И не слышал колосс, как седеет Кавказ за печалью…»
— Я сама еще не успела в этом разобраться, — честно призналась она. — Вероятно, беда в том, что мы смешиваем понятия «гуманизм» и «земной гуманизм». Или что-нибудь другое.
— Ну знаете!.. — воскликнул Жан-Филипп, несомненно считавший себя исповедником какого-то всегалактического гуманизма.
— Да не знаю я, не знаю! — не выдержала Варвара, попирая всяческую субординацию. — Я только смутно представляю себе, что те древние строители Пресептории, за которыми вы не хотите видеть решительно никаких качеств, кроме способности возводить мегалитические комплексы, — это какая-то космическая элита, в неуемном всемогуществе возомнившая себя владыкой всего живого во Вселенной. Понимаете — всего, что под руку попадется! Попалась Земля, не знаю уж сколько там тысяч лет назад. Но что-то там не приглянулось, шумно, вулканы брызжут, альпийская складка образуется… Покинули. Взяли на память только несколько сотен видов зверюшек — может, живьем, а скорее всего, гены законсервировали. А вот на Степаниде тихо, нехлопотно, вот и возвели усадебку гостиничного типа. С палисадником. Семена для оного с Земли прихвачены, маргаритки там всякие, нарциссы, гладиолусы. Кибер-садовника поставили, чтобы сорняки вырывал. Одна беда: на земном языке маргаритки называются оленями, нарциссы — носорогами, гладиолусы — медведями. Метла, между прочим, — шаровыми молниями и прочими атмосферными неприятностями.
— А садовник — это ваш глубинный управляющий центр?
— Если бы! Боюсь, что тут гораздо хуже. Видели, как приносят из леса брошенных детенышей? Не слабых, выпавших из гнезда или норы, — нет, наиболее сильных, агрессивных. За это и брошенных. Милых и дружелюбных — мамаше под брюшко, а сильных и активных — на чистый воздух. Как удалось заложить в генную память такой принудительный отбор, перебивающий инстинкт материнства? Не знаю, не знаю. Но садик процветает, очаровашки прыгают, кувыркаются, клянчат подачки у горилл. Умильно? Вот мы и умиляемся, вместо того чтобы сесть и разобраться, что же за чудовищная селекция здесь процветает. И не за то ли Степка на ту сторону угодил, что какой-то тест на очарование не прошел?
— Так, — сказал Жан-Филипп, словно муху прихлопнул. — Модель, созданная вами, действительно, чудовищна. То, что вы пытаетесь осмыслить происходящее, меня, как руководителя базы, радует. Но меня чрезвычайно огорчает, что у вас отсутствует пусть не человеческая, а хотя бы профессиональная благодарность этой планете, которая нас приютила и, пусть при посредстве пока не разгаданных факторов, позволила нам восстановить хотя бы один утраченный на Большой Земле вид животных.
— Да не восстанавливаем мы его, — устало отозвалась Варвара, — мы ведем себя так, словно этих телят воруем…
— Я допускаю, что вы принимаете некоторые формы излучений, недоступные среднестатистическому организму, — продолжал Жан-Филипп, великолепнейшим образом игнорируя ее реплику. — Такие феномены случаются. Но интерпретируете вы свои ощущения совершенно превратно. Дело в том, что наша разведка далеко не так беспомощна, даже на высоте в одиннадцать километров. Так вот, уважаемая Варвара Норега, я беру на себя смелость утверждать, что ни в полосе шельфа, ни во впадинах, которые здесь не превышают трех километров, нет ни одного сооружения.
Он немного помолчал, глядя на носки своих ботинок, блестящих даже в темноте, и добавил совсем тихо:
— Прямо не знаю, как вы тут будете жить и работать. Ведь вы психологически противостоите ста шестидесяти членам экспедиции, для которых Степанида стала домом и любовью…
Она стояла на поскрипывающей гальке и рассматривала его снизу верх — прямо и безжалостно. И что, собственно говоря, она приняла его за Демона? Демоны не седеют.
— А если я все-таки окажусь права, — спросила она не без вызова, — как же с ними быть?
— С кем?
— Со ста шестьюдесятью членами экспедиции?
Жан-Филипп сожалительно глянул на нее сверху вниз и зашагал прочь. Но в этот момент трехтонная туша крупного аполина так грохнула по водкой поверхности, привлекая человеческое внимание, что даже привычная Варвара вздрогнула.
И Жан-Филипп обернулся.
— Моржик, — с отчаяньем проговорила Варвара, хотя прекрасно понимала, что аполины практически не слышат человеческого голоса, — Моржик, ну хоть ты-то…
Аполин привстал на хвосте, размахнулся своей длинной шеей, которая так отличала его от земного дельфина и делала похожим на плезиозавра, и точным броском швырнул под ноги девушке звонкий, блестящий предмет, покатившийся по гальке.
Варвара догнала, подняла — на ее ладони лежало подобие гайки из легкого золотистого металла.
— Один-один, — пробормотала Варвара.
* * *
Сбруя не столько мешала, сколько раздражала, но поддаваться этому чувству было нельзя — аполины и за выражением лица успевали следить, и, похоже, дистанционно улавливали настроение. Она легла на спину, принялась любовно оглаживать сбрую, изображая полное и ничем не замутненное блаженство.
