— Тише, тише, — шепотом сказал один.
— Кот на крыше, — шепнул в ответ другой.
— А котята? — спросил третий.
— Еще выше, — ответил четвертый, самый маленький.
Эта детская считалочка еще больше развеселила их. Они зафыркали и захрюкали, хотя и весьма приглушенно. Но тогда пятый, отличавшийся, на взгляд Бориса, от остальных только большими размерами, указал маленькому лапой в сторону двери, словно понуждая его к какому-то действию. Света в этой подсобке не было, но сквозь дверной проем его проходило достаточно, чтобы Борис мог видеть жесты стоящих между ним и дверью. Маленький согласно кивнул головой, но перед тем, как пролезать сквозь переплетение труб, вдруг спросил, очевидно продолжая начатый еще до пленения Бориса разговор:
— А львы — тоже кошачьей породы?
Вместо ответа командир выхватил меч и сердито кольнул им спрашивавшего, погоняя его к двери. Тот метнулся, проскользнул под трубой и принялся возиться, чего-то мастеря у распахнутой настежь двери. Командир же в задумчивости ковырялся мечом в куче мусора, на которой распластанный остальными тремя крысами лежал Борис, и, несмотря на боль в спине и в плечах, все приподнимал голову и вглядывался, пытаясь разобраться, что же строит у двери крысеныш, пока неожиданно не догадался, что вход в подсобку превращен в ловушку. Стоило войти в дверь, как задевалась протянутая незаметно почти на уровне пола веревка и сверху на вошедших обрушивалось массивное стальное лезвие, просто своей тяжестью способное убить любого. Ловушка была выключена, когда они входили, а теперь крысеныш ее зачем-то снова налаживал. „Шутка наподобие гильотины“, — промелькнуло у Бориса в голове.
— Борис! — услышал он вдалеке приглушенный зов Степы.
— Борис! — повторил раздраженный голос второго кота. — Куда этот сучено к задевался? Струсил и смылся?
Они явно искали его и шли по пятам. Крыс-вожак наклонился над ним и сорвал со рта его липкий пластырь, вытащив кляп. Одновременно. острое лезвие кинжала одного из крыс пропороло ему рубашку и майку и режуще уткнулось в кожу груди. Все это уже совсем перестало напоминать игру в приключения, в которой ничего страшного с тобой не может на самом деле случиться.
— Борис! Отзовись! Это мы! — кричал Степа.
— Эй ты, — шепнул ему вожак, — подай голос, что ты здесь.
Пахло крысами до отвращения. Борис никогда раньше не знал, как пахнут крысы, но тут понял, что это именно тот запах — запах трусости, коварства и отчаянной жестокости. И молчал. Он молчал потому, что отчетливо представил, как бегут коты на его голос и попадаются в смертоносную ловушку.
— И что тебе коты сдались! — снова шепнул главный. — Они же все равно обречены, со смертию уже обручены. Ведь вы давно окружены, да и кому они нужны! Этакая беспризорная сволочь, — вдруг прошипел он совсем не в рифму. — Какое тебе дело до них! Это наши дела, наша война. А чего тебе зазря пропадать! Подай голос. И мы тебя мигом домой отправим, к мамочке, к папочке.
И опять шальная и подлая мысль посетила его: „А ведь если и в самом деле?.. Я ведь не здешний. Лучше я вернусь домой, к отцу, он уже, наверно, на меня не сердится, мы будем беседовать, а про это никто и не узнает, это будет моя скверная тайна. Я никому про нее не скажу. И все будет хорошо, будто ничего и не было. Только одно: если я их позову сейчас, значит я все же вмешался и оказался на определенной стороне…“ Но пока он размышлял таким образом, колеблясь между подлостью и благородством, крыс-вожак, поторапливая его, отдал приказ:
— Кольни его. Но не сильно, пусть не орет, а позовет, вскрикнет так, будто ногу подвернул. Ты понял? — обратился он к Борису. — А хочешь, кричи, как там у вас говорится, — и он, гнусавя издевательски, зашипел:
— Давай-ка, повторяй-ка! Несет меня крыса, за далекие леса, за синие горы. Котику-братику, выручи меня! Ну!
Борис слышал его слова, но слышал и то, как чертыхнулся где-то совсем рядом мрачный кот, а потом сказал:
— Надо еще в зале его посмотреть. Они мне за Бориса заплатят!
И тут он почувствовал сильнейший укол в область сердца. Казалось, еще небольшое усилие — и он будет проткнут насквозь. Он бы и вскрикнул, если бы не впился зубами в собственное предплечье — только бы не закричать! „Предать тех, кто ищет меня, струсить, еще не начав борьбы, — этого я себе никогда не прощу!“ Ему и в голову почему-то не приходило, что борьба уже идет. Но все думалось, что он беспомощная, страдательная жертва.
— Дожать?
— Доткнуть?
— Доколоть?
— Добить?
Наперебой спросили четыре крыса, в том числе и вернувшийся маленький крысеныш. Крики котов заглохли в отдалении.
— На зуб попробовать!.. — взвизгнул не то всерьез, не то в шутку крысиный командир.
Но сейчас же четыре пасти впились Борису в плечо, в руку, в бедро и в икру. Он невольно охнул. Это было пострашнее, чем любой самый страшный сон.
— Отставить! — тут же приказал командир. — Мы живым должны его доставить. Сам император был проситель, чтоб целым был доставлен этот псевдопобедитель. А потом его будут мучать и казнят.
— А потом, а потом
Будет сварен суп с котом,
— радостно подхватили крысы.
— Ну кота еще надо поймать. Нам не удалось — сделают другие! Наша задача почетнее — доставить пленника императору. Пойди, — он пальцем ткнул в крысеныша, — успокой дверь и посмотри, свободен ли проход по Каменным Джунглям до Кривой Дорожки.
— А если там засада? — пискнул крысеныш.
Крысы прекратили галдеж и верещанье и испуганно переглянулись. Крысеныш, которому выпала почетная роль стать первой жертвой, задрожал лихорадочной дрожью. Крысы вытащили мечи и испуганно принялись вглядываться сквозь переплетение труб в освещенное пространство дверного проема. Но оттуда ни тени, ни звука. И тут внезапно поблизости от выхода залаяла собака. Тявк ее совершенно очевидно обрадовал крыс. Они перестали напряженно вглядываться в дверь, расслабились, успокоились.
— Собака императора, — сказал один.
— Преследует котов, — подхватил другой.
— Готовы в путь! — воскликнул третий, шевеля усами.
— И я готов, — согласился четвертый, крысеныш.
Но предводитель крысиного отряда был осмотрительнее. Он отстранил крысеныша, державшего Бориса за правую ногу, ухватился за нее сам, а того отправил на разведку пути.
— Раз готов, то и посмотри, нет ли где котов. Когда проверишь путь до Кривой Дорожки, позовешь нас.
— Да ведь собака… — начал было крысеныш. — Да значит можно всем вместе…
Вожак вместо ответа опять ткнул в него острием меча, и крысеныш, не возражая больше, заскользил под трубами, потом долго возился у двери и, наконец, скрылся в дверном проеме. Некоторое время слышалось шуршание, потом легкий шум не то съехавшего, не то скатившегося с кучи щебня тела. Снова шорох побежки, замирающий вдали. А затем наступила полная и тягостная тишина. Борис чувствовал, как острые коготки все сильнее и злобнее впиваются в его тело. Крысы, видно по всему, сильно нервничали.
— Если он не вернется, то тебе, Победитель, плохо придется. На части тебя разорвем и сожрем, — шептали они.
Борис закрыл глаза. От страха и усталости, избитости и израненности он совсем ослабел. Ему и хотелось, чтобы коты попытались его выручить, но страшило, что их попытка может оказаться безуспешной и что они просто сорвут зло на крысеныше-разведчике, а его за это разорвут на части крысы.
Время тянулось и тянулось.
— Эй, — послышался вдруг издалека писк крысеныша, а остальные крысы даже радостно привскочили, — все спокойно! Можно идти!
— Вперед! — приказал командир крыс, а Борису ухмыльнулся сквозь усы: — Жаль мне тебя! Плохо ты кончишь, Победитель!..
Борис не отвечал. Он соображал, качаясь в цепких лапах и отрешившись от всего земного, почему его прозвали Победителем Крыс, даже не поинтересовавшись, что он может, что не может, что умеет, а что не умеет, а он так легко с этим прозвищем согласился, будто и вправду заслужил его.
„Три ступеньки вниз,
Там живет Борис —
Председатель дохлых крыс!“—
вспомнилось ему, и он подумал, что просто захотелось ему избавиться от насмешливой дразнилки и почудилось, что легко как в сказке, как во сне, получится доброе дело, доблестный подвиг, и жалко было лишаться нетрудного успеха. А может, речь-то шла не о нем. А тот, Настоящий, еще придет, а он — самозванец. Его вот схватили и волокут, как куль с мякиной, как мешок с картошкой (такие прозвища были у него в детском саду за его неуклюжесть), а того, Настоящего, им бы, небось, схватить не удалось. Царапина от кинжального укола и крысиные укусы кровоточили и болели, лицо тоже все было разодрано о ржавые трубы и горело, кровь запеклась на нем коркой. Он презирал себя, что даже не сопротивляется, что не умеет драться, не умеет вскочить, вырваться из лап этих злобных существ, выхватить кинжал или меч у кого-нибудь из них и не понарошке, а взаправду воткнуть его в чужое тело, пронзить кожу, миновать ребра и погрузить внутрь этого чужого тела режущее орудие, а сделав это, вырвать оружие наружу, и ударить им другого, третьего, да еще увернуться от их ударов. У него несколько раз возникало желание проделать все это, но останавливал страх за свою неумелость, неуклюжесть и жалостливость: даже если он вырвется из их лап, то все равно не сумеет воспользоваться мечом.
