— Дело в том, что в этом забытом деле, как мне кажется, припрятана крепкая пеньковая веревка, куда более прочная, чем все яркие ниточки фейри.
— Хочешь сказать, что мы можем отправить негодяя на виселицу? Ты оптимист, Нат, клянусь Жатвой душ. Если кто-нибудь и умер своей смертью в собственной постели, так это фермер Тарабар. Однако нельзя смириться с тем мерзким розыгрышем, который устроили тебе вчера. Клянусь Кормой Моей Внучатой Тети, я полагал, что Полидору и всем остальным хватит здравого смысла, чтобы не обмануться подобным вздором. Но главное в том, что этот негодяй Лер способен заставить их поверить в то, во что захочет.
— Именно так! — запальчиво воскликнул господин Натаниэль. — Первоначальный смысл слова «фейри» как раз и означает обман. Обман зрения — тут они мастера, мы сами убедились в этом в комнате с гобеленами. Как можем мы устоять против врага, обладающего такой силой?
— Не хочешь ли ты, Нат, сказать, что готов смириться? — вознегодовал господин Амброзий.
— Ничуть не бывало, просто на время мне надлежит превратиться в крота и заняться тайной работой. А теперь, Амброзий, хочу, чтобы ты выслушал меня, не ругая за то, что ты называешь отклонениями от темы и прозаичностью. Ты готов?
— Конечно, если ты скажешь что-нибудь путное, — пробурчал господин Амброзий.
— Тогда слушай! Как, по-твоему, Амброзий, для чего был нужен Закон?
— Для чего? К чему ты клонишь, Нат? Ну, наверно, для того, чтобы предотвратить насилие, грабежи, убийства и прочие преступления.
— А ты не помнишь, что говорил мой отец о том, что Закон заменяет человеку плоды фейри? Все, что связано с фейри, считается обманом и ложью. Но человек не способен жить без иллюзий, поэтому он изобретает для себя самого иную разновидность обмана — мир Закона, не подчиняющийся ничему другому, кроме как воле самого человека, где человек тасует факты в свое удовольствие и говорит: «Если я могу превратить в собственного сына старика, годящегося мне в отцы, и если при желании превращаю плоды в шелк, а черное в белое, значит, этот мир сотворил я сам, и я господин ему». Так он создает чудовище, способное обитать в этом мире, — человека, покорного Закону, механическую игрушку, похожую на нас с тобой не больше, чем мы на фейри.
Несмотря на все старания, господин Амброзий не нашел в себе сил сдержать стон нетерпения.
Однако, будучи человеком слова, продолжал внимательно слушать.
— За пределами мира Закона, — продолжал господин Натаниэль, — находится мир, который кажется нам таким, каким мы принимаем его ради собственного удобства, — мир иллюзии или реальности. И населяющие его люди столь же свободны от нашей хватки, как если бы они жили на другой планете. Нет, Амброзий, не надо оттопыривать губы подобным образом… Все, что я говорю, в той или иной степени можно отыскать в писаниях моего отца, а его никто никогда не обвинял в склонности к фантазиям, — наверно, потому, что никто не давал себе труда прочитать его книги. Признаюсь откровенно, я и сам не делал этого до вчерашнего дня.
Тут он бросил взгляд на портрет покойного господина Джосайи — он был изображен в том самом кресле, где в данный момент сидел сам Натаниэль. В облике господина Джосайи не было абсолютно ничего фантастического.
И все же в ярких птичьих глазах и остром подбородке угадывалось нечто не совсем человеческое. Неужели господин Джосайя тоже слышал Ноту и бежал от нее в мир Закона?
Натаниэль продолжил:
— Но сейчас я намерен изложить тебе свою собственную идею. Предположим, все, что происходит на одной планете, той, которую мы зовем Иллюзией, влияет на другую планету, то есть на тот мир, который мы предпочитаем видеть, мир Закона? Нет-нет, Амброзий! Ты обещал дослушать меня до конца! (Было ясно, что господин Амброзий начинает терять терпение.) Допустим, что одна планета влияет на другую, но что реакции их преобразуются в соответствии с их природой. Значит, то, что на одной планете считается духовным грехом, на другой — воспринимается как уголовное преступление? И что руки, в мире иллюзии запятнанные соком плодов фейри, в мире Закона превращаются в руки, запятнанные человеческой кровью? Короче говоря, что Эндимион Лер превращается в Кристофера Месоглина?
Нетерпение господина Амброзия уступило место неподдельной тревоге. Он опасался, что из-за недавних несчастий Натаниэль тронулся умом. Господин Натаниэль расхохотался:
— Видимо, ты решил, что я свихнулся, Брози, но, клянусь, это не так. Но ты должен понять, если мы не сумеем уличить этого Лера в каком-либо из прегрешений перед лицом Закона, он будет дурачить нас, осмеивать и губить нашу страну, то наследие, которое мы должны оставить детям, до тех пор, пока весь Сенат, кроме нас с тобой, не отправится в слезах и соплях следом за его погребальной процессией на Грамматические поля. Только тогда мы сумеем отделаться от него, Брози. С тем же успехом можно надеяться поймать мечту и засадить в клетку.
— Ну, Нат, сделать это будет не так уж и сложно, если следовать твоим представлениям о Законе, — сухо заметил господин Амброзий. — Поскольку ты явно намереваешься внести то, что называешь миром Закона — там, где с фактами обращаются как угодно, — новую статью, согласно которой ради твоего собственного удобства Эндимион Лер будет именоваться Кристофером Месоглином.
Господин Натаниэль рассмеялся:
— Надеюсь, нам удастся доказать это без новых статей Закона. Процесс по делу вдовы Тарабар произошел тридцать шесть лет назад, через четыре года после великой засухи, когда, как обнаружила Календула, Лер находился в Доримаре, хотя всегда стремился намекнуть, что объявился здесь значительно позже, чему можно не удивляться, если, называясь Месоглином, он бежал отсюда и вернулся под именем Лер. Кроме того, нам известно, что он близко знаком с вдовой Тарабар. Месоглин был ботаником, как и Лер. К тому же, почему он так испугался, когда ты спросил его о мертвых и крови? Ни за что не поверю, что мерзкий лекарь сразу подумал о ложных похоронах и гробах с плодами фейри, скорее всего он подумал о них потом. Надеюсь, что сумел убедить тебя в том, что достаточно скоро окажусь в этом деле правым, как и в другом вопросе. Это наша единственная надежда, Амброзий.
— Ну, Нат, — молвил господин Амброзий, — хотя за полчаса ты способен наговорить больше чуши, чем любой другой за всю свою жизнь, по-моему, ты не так глуп, как кажешься… Кстати говоря, в той старой бывальщине, которую рассказывала нам Хэмпи, хвост дракона солью посыпал деревенский дурачок.
Натаниэль рассмеялся, довольный услышанным комплиментом, поскольку Амброзий редко говорил их кому бы то ни было.
— Хорошо, — продолжил господин Амброзий, — и каким же образом ты намереваешься внести свою статью?
— О, для начала попробую отыскать кого-нибудь из свидетелей, может быть, еще жив и Рой Карп. Во всяком случае, займусь этим, поскольку сейчас в Луде мне нечего делать.
Господин Амброзий простонал:
— Ну неужели, Нат, дело и впрямь дошло до того, что тебе придется оставить Луд и что мы ничего не способны поделать с этой паутиной, сотканной из лжи и коварства, из этой иллюзии, если тебе угодно? Честно скажу тебе, я не стал щадить Полидора и прочую братию, однако мой язык оказался бессилен, этот Лер словно околдовал их.
— Но мы разрушим этот наговор, клянусь Золотыми Яблоками Заката, мы разрушим его, Амброзий! — воскликнул господин Натаниэль. — Пропустим все тени сквозь сеть Закона, и Лер закончит свою жизнь на виселице, не будь я Шантеклер!
— Ладно, — проговорил господин Амброзий, — раз уже тебе в башку втемяшилась эта мысль насчет Лера, возможно, тебе понравится маленькая памятка от него — вышитая туфелька, которую я позаимствовал в гостиной этой вздорной старухи, теперь уже более не нуждающейся в нем. (Найденный в Академии «шелк» был в итоге сочтен баратейной тафтой и полуфигурным мохером, и мисс Примулу, наложив на нее крупный штраф, отпустили на свободу.) Я уже говорил тебе, что лекарь подпрыгнул на месте от одного только ее вида. Причина достаточно очевидна — он решил, что на туфельке изображены плоды фейри. Я велю доставить ее тебе прямо сегодня.
— Ты очень любезен, Амброзий. Не сомневаюсь, что твой дар окажется весьма кстати, — с иронией в голосе заметил Натаниэль.
Во время суда над мисс Примулой туфелька время от времени переходила из рук одного судьи в руки другого, ни в малейшей мере не помогая им уточнять деликатные отличия между тафтой и мохером. В Натаниэле этот предмет пробудил легкую досаду и скуку, живо напомнив длинный ряд полученных от Прунеллы подарков на день рождения, предполагавших соответствующие выражения благодарности и восхищения. Он не испытывал ни малейшей потребности извлекать из этой туфельки сколько-нибудь полезную информацию, но пусть Амброзий потешится.
