Настроение упало. Люди понимали, что они наверняка стали жертвой очередного заговора, и ждали развязки драмы, не признаваясь в этом друг другу.
Пожалуй, один только Антонио не поддался общему настроению. Прежде всего он проверил работу механика, но тот старался вовсю, понимая, как важно не упустить последние шансы: выжимал из судовой машины последнее, на что она была способна.
Обойдя яхту, Антонио расставил посты наблюдения.
Что прибавляло шансы, так это пасмурная погода. Но, как назло, низкие дождливые тучи, висевшие у самой поверхности моря, стали таять и расползаться.
Вокруг светлело — небо набирало нежелательную на этот раз голубизну.
Все насторожились. Особенно после того, как высоко в небе над яхтой прошел какой-то военный самолет.
Антонио не сдавался, пробовал развеселить людей.
— Эй, Алеша, ты в лучшем положении, чем другие: ты знаешь иностранный язык.
Алеша пожал плечами.
— Я это понял еще в детстве, — посмеиваясь, продолжал Антонио, — но от понимания добра до доброго действия расстояние всегда равно квадрату наших пороков… Вот тебе поучительнейшая из историй, которую я слышал еще от своего деда, а он долго жил среди индейцев гуарани и техуэльче… Забрела как-то лиса в сосновую рощу. Вдруг слышит из норы под сосной петушиный крик: «Ку-ка-ре-ку!» — «Неужто, — думает, — поселился здесь сладкий петушок?» Прыгнула лиса в нору. Послышалась там возня. А потом выходит оттуда волк. Облизывается и потирает живот. «Все же удобно, — говорит, — жить на свете, когда знаешь хоть один иностранный язык!»
Никто даже не улыбнулся, а Алеша сказал:
— Милый Антонио, это я вам недавно рассказывал про волка. Только произошла история не в Патагонии и не в Парагвае, а в России.
— Может быть, — смущенно согласился Антонио, — только ведь лиса повсюду обожает петушка… Что-то мы все приуныли, братцы. А это плохо: если человек не верит в свою звезду, то ведь и звезда отказывается от него. Это железное правило…
Наступила тревожная ночь. Перед самым рассветом на палубе появилась Мария. Она шла, сильно сутулясь, словно незрячая, усталой, шаркающей походкой.
— Куда, Мария? — окликнул Алеша.
Она вздрогнула и на миг приостановилась: не ожидала встретить человека.
— Мне душно.
Голос хриплый, больной — ни следа от былой хохотуньи, всегда повторявшей, что самое модное не одежда и прическа, а улыбка и готовность понять другого человека.
«Как может быть душно, когда так ветрено и сыро?..»
— Куда ты?..
Алеша и сам не знает, отчего испугался за Марию. И когда она внезапно бросилась к борту, сдавленно вскрикнув, он, настороженный, в два прыжка перехватил ее.
Руки у Марии были холодными, как лед, вся она дрожала.
— Не хочется жить, — прошептала она чуть слышно. — Не хочется жить. Зачем?
— Бывает, — сказал Алеша. — Но это непростительная слабость… Унижение — это когда сам человек унизил себя. А если его оскорбили — какое же это унижение? Почему мы должны уступать негодяям? Им выгодна наша слабость. Они вновь смеяться будут и потирать руки… Подумай, что было бы с твоей матерью? Что сталось бы с твоей архитектурой? Почему ты должна перечеркнуть все свои планы? Почему? Почему? Или не в том жизнь, чтобы не уступать своих идеалов?
Мария заплакала. Алеша отвел ее в каюту.
— Я предательница, — сказала она сквозь слезы. — Я предала самое лучшее, самое чистое. То, за что мы боролись.
— Нет, — твердо сказал Алеша, — ты не предала. Это нельзя предать, потому что это составляет нашу суть, твою и мою… Многие люди уступают своим бедам и горестям и тем самым готовят горести и беды другим людям. «Ах, неужели всегда нужны века, чтобы научить человека мудрости?» Эти горькие слова произнес Александр Радищев, один из честнейших людей дореволюционной России. Слова обращены к каждому из нас… Предательство — это отказ от мудрости, от борьбы за справедливость… Конечно, все мы — жертвы недостатков своего времени. Но разве это снимает с нас обязанность пробиваться к свободе, к самостоятельности, к великому знанию?.. Враги разрушают наши дома и наши семьи, пачкают наши мечты и мысли, пытаются всунуть в нашу черепную коробку свою подлую программу, которая превратила бы нас в ничтожеств, в животных, в скотов.
— Что же делать?
— Ты знаешь об этом столько же, сколько и я, Мария. Надо не уступать. Надо отстаивать свой мир и свою правду. Один человек так же вечен и всемогущ, как и весь остальной мир, если действует во имя правды. Задумайся об этом: так же вечен и всемогущ, если действует во имя правды.
— Я думаю об этом, Алеша, — тихо промолвила Мария, глядя в иллюминатор, за которым уже светлело, набиралось утро. — Да, это важно, нет ничего важнее — почитать отца и мать, помнить людей, которые сгорели без остатка ради того, чтобы в мире стало светлее…
— Помнить — мало, — перебил Алеша. — Их нужно изучать, впитывать каждое слово, которое обращено в будущее, и действовать по этому слову.
— Да-да, конечно. Они помогают стать сильнее. Это ваши Гоголь и Достоевский, Ленин и Макаренко… Они принадлежат всем людям земли, как и самые выдающиеся дети Кубы… Но я не об этом, не об этом… Человек умирает, и все прекращается. Нет вечности дела.
— Ты не права, — сказал Алеша, радуясь, что Мария вновь озаботилась проблемами, которые выше ее личной судьбы и потому придают судьбе и смысл, и значение. — Человек — вечен. Но вечен отнюдь не в памятнике и не в памяти, этого было бы оскорбительно мало, — человек вечен в том высоком добре, которому послужил. Оно остается как тепло, как излучение, как перемена к лучшему. И в этом смысле, признаюсь тебе, Мария, я считаю все ласковое и доброе в жизни подарком и посланием этих замечательных людей. Некоторых я помню по имени, но всех, к сожалению, никогда не смогу назвать… Понимаешь, они вечны в нас. Вечны оттого, что не сдались, не уступили, не испугались. Это их огонь питает нашу смелость.
Мария долго молчала.
— Пожалуй… Но тогда еще постыдней то, что произошло.
— Я не снимаю с тебя вины. Человек обязан предвидеть, в этом его свобода… Ты не сумела быть свободной. Но что же, за битого, как говорят русские, трех небитых дают.
— Не надо меня жалеть. Это унижает.
— Жалость — это сочувствие чужой боли. Кто тебе внушил, Мария, что это унижает?.. Разве унижает повязка на рану? Разве унижает хлеб, который дарит честный человек несчастному собрату?.. Это не подачка, нет. Подачка — когда грабитель бросает ограбленному ничтожную толику из своих богатств.
— Послушай, Алеша, — сказала Мария, опустив глаза. — А ты бы мог дружить со мной так, как дружишь с Педро?.. Только честно.
Столько печали и столько надежды было в ее голосе, что сердце Алеши дрогнуло, он захотел немедленно, тотчас сделать для Марии что-то, что высушило бы ее слезы.
— Конечно, — сказал он.
— И ты мне веришь?
— Верю.
— Я докажу, — прошептала она. — Слышишь, Алеша, я докажу. Я стану настоящим человеком.
Она повернулась к Алеше. Лицо ее было залито слезами. Мария отирала их ладошкой, а они все бежали, бежали.
— Верь мне, я докажу…
Алеша хотел сказать, что верит, но с верхней палубы донеслись громкие, тревожные крики.
Не сговариваясь, Алеша и Мария бросились на палубу.
Пробежал Антонио. Дядюшка Хосе размахивал руками и звал Мануэля.
Ах, вот оно что. Со стороны кормы, громко тарахтя, яхту нагонял вертолет. Только-только взошедшее солнце делало его темным, почти черным. Алеша похолодел, не веря, не желая верить своим предчувствиям.
Все совершалось неумолимо быстро.
Вот вертолет стал заходить справа, лучи солнца осветили его сбоку, и Алеша узнал вертолет: желтый фюзеляж с голубыми разводами, оранжевое брюхо. «Босс, проклятый Босс!..»
— Не стреляйте, — громко закричал дядюшка Хосе и побежал по гулкой палубе к Антонио, который разворачивал уже тяжелый пулемет в направлении вертолета. — Не стреляйте, не провоцируйте!..
Он не договорил — под кабиной вертолета сверкнуло пламя, блеснула подвешенная ракета, и почти одновременно раздался чудовищный взрыв в машинном отделении яхты. Корабль тряхнуло, над рубкой поднялись языки черного дыма, там вспыхнул пожар.
Алеша держался за поручни трапа, Мария в испуге прижалась к нему, и в это время вертолет пронесся низко над палубой корабля, стреляя из пулеметов, — это был шквал смертоносных железных струй.
Вот винтокрылый убийца прошел над яхтой, набирая высоту и разворачиваясь для новой атаки.
Алеша схватил обеими руками Марию и вдруг понял, что она убита — глаза ее, глаза, расширившиеся от ужаса, словно остановились, по щеке стекала струйка крови: пуля, предназначавшаяся для Алеши, угодила девушке в голову.
