А тот вспомнил, что когда появился у них в доме котенок Степка, он поражал всех тем, что отказывался от молока, регулярно покупавшегося для него в магазинах. „Странный кот“, — говорили родители. Но когда тем же летом поехали на дачу и, договорившись с молочницей о ежедневных трех литрах молока от ее коровы, первый раз принесли это молоко домой и поставили на стол на веранде, Степа словно с ума сошел. Он вскочил на стол и ходил около бидона с молоком, терся об него, задирал хвост, выгибал спину, искательно заглядывал всем в глаза и урчал, и мурлыкал, глядя на бидон, словно разговаривал с ним. И стоило налить ему в блюдечко принесенного молока, он принялся лакать его с такой жадностью, что все разговоры о коте, не любящем молока, — редком феномене природы, стали звучать иначе: о коте, любящем Настоящее Молоко.
Они выпили молока с белым хлебом, и эта еда, этот обильный подкрепляющий ужин в кладовой, скрытой в самом центре крысиного царства, чувство вольности и равенства с Настоящими Котами, возникшее у Бориса, — все это напоминало ему отчаянные мушкетерские пирушки в осажденной Ла-Рошели. Кругом враги, а они, пробравшись в один из вражьих тайников, пируют после боя, отдыхают, но готовы к новым сражениям. Чувство умиления и благодарности, дружеской верности и сентиментальных излияний охватило Бориса. Это чувство пересиливало даже желание сна, тем более, что Борис думал, что не уснет от возбуждения, которым была пронизана каждая клеточка его тела.
Но готовые сорваться с его уст лирические признания были прерваны Степой, буркнувшим:
— Баста. А теперь спать.
Он вышел из-за стола, достал с полки сверток одеял, расстелил их прямо по полу, и первый бухнулся на спину, положив лапы под голову, потянулся сладко и сказал:
— Да, чудеса все-таки иногда еще бывают. Как мы лихо проскочили — просто замечательно! Никогда бы не поверил, что такое возможно, если б с самим не случилось…
Второй кот, не вставая из-за стола, на Степину жизнерадостную речь недовольно нахмурился:
— Почему же они нас пропустили? Как по-твоему? Я до конца так и не понял. Хотя то, что понятно, — не по мне!.. Такое просто нигде и никогда невозможно. Такое — невероятно!
— Да, — потянулся, зажмурился и вздохнул Степа, — такое только во сне и бывает.
На эти слова его приятель вдруг стукнул лапой по столу:
— Вот именно. В чужом сне. И мне это претит. Я этого не хочу. Понял? — Коты разговаривали через голову Бориса, помимо него, будто его тут и не было. — Я всегда ходил сам по себе. Я к этому привык. И привычек своих менять не намерен. И прислуживать никому тоже не намерен. Я не желаю жить в чужом сне.
Поэтому я предлагаю: вывести его через Лаз на улицу и пусть дальше делает сам, что знает. А к карнизу я его не поведу.
Степа приподнялся на локте:
— Здрасьте — здорово живешь! Я хоть и не братец Макс, но тоже люблю свободу, и уж не меньше тебя. Ну а в чьем сне мы живем, я не знаю. И в чьем бы ни жили — обещания надо выполнять. А бросать друга в беде — уж и совсем не по-кошачьи. Интересно, что бы на это сказали твои предки из Кистеневки! а?
Кот молчал. А Борис заговорил, потому что, хотя и испытывал неловкость, что ради него столько делается, после плена и сражения в Яме чувствовал себя в праве разговаривать с котами на равных, не стесняясь своей неопытности, уж во всяком случае, что касается его собственной судьбы.
— Я тоже хочу сказать. Я хочу сказать, что я очень благодарен вам, но и то, что ничего я от вас не просил. Я не знаю, кто в чьем сне живет. Но просить о помощи и о снисхождении ко мне — уж наверняка не буду. Тем более, что мог убедиться, насколько это бесполезно. Может, я несправедлив, не мне, которого ты спасал не раз, это говорить, но ты убил крысеныша, которому обещал жизнь. А он был не так чтоб и опасен. Что он значил, когда их сотни и тысячи! А слово надо было сдержать. И после этого опыта просить я тебя ни о чем не буду. Я вас и не просил ни о чем, так что нечего меня попрекать. Это нечестно. Это был ваш выбор, — Борис отвернулся лицом к стенке, чувствуя, что горло от обиды сжали неожиданные слезные спазмы, он даже слово теперь не мог выговорить.
— Типичная речь для такого, как ты, который все пытается свалить на чужие плечи и ни за что не хочет нести ответственности. Вы, де, сами захотели меня спасать, вы и расхлебывайте.
— Я ничего похожего не говорил! — выкрикнул через силу Борис.
— Значит, думал. Никогда не поверю, чтоб не думал так, — мрачный кот зло рассмеялся. — Все вы, людишки, одним миром мазаны. Да и вообще, мы здесь живем, а он здесь случайно, — глаза его сверкали в полутьме подпола, усы топорщились.
— А теперь послушайте меня, — вдруг серьезно и сурово прервал их перепалку Степа. — Пусть он здесь случайно. Но всегда должен найтись кто-то, пусть случайно вытолкнутый в наши обстоятельства, кто не побоится противостоять Злу. Крысы — Зло. И Борис их не испугался. Он может и не устоять, а может и устоять. И мы ему в этом помогаем. И тогда, если он устоит, возникнет надежда. Надежда на то, что и другие люди, и Саша, и Саня, и все эти Шурики перестанут быть рабами крыс. И если это и его сон, то пока, по крайней мере, сон этот не плох, — он примирительно улыбнулся. — А теперь я хочу вам предложить и в самом деле поспать. Утро вечера мудренее. Ведь часто бывает так: вечер плач, заутра радость.
Мрачный кот пожал плечами и, не говоря больше ни слова, улегся между Степой и стенкой подвала, прикрыв, притушив свои глаза. Борис упрямо постоял еще минуту, но потом тоже лег с другой стороны, положив голову на сгиб руки. Он подумал было, что не сможет уснуть от усталости и обиды, однако только закрыл глаза, как сразу же уснул. Сны ему, правда, снились тяжелые.
Сны были не только тяжелые, но и странные какие-то. Ему снилось, что он лежит на постели, разостланной на сундуке, глаза у него закрыты, но прямо сквозь веки он видит бабушку Настю, сидящую за столом, под лампой с абажуром, с книгой в руках. Книгу она держит перед собой стоймя, и Борису видно заглавие — „Над Тиссой“, роман о шпионе-оборотне, подменившем собой убитого его сообщниками честного парня. А теперь он, Борис, тоже что-то вроде такого же шпиона… или не такого?.. Во всяком случае, не оборотня, это крысы — оборотни!.. Интересно, осудила бы его бабушка Настя или нет? За что? За го, что он вмешивается в чужую жизнь, ведь она против всякого вмешательства и всякого действия. Борис долго смотрит на нее, не отрывая глаз, и засыпает. И понимает, что засыпает. И ему снится в этом новом сне печальный отец. Печальный, но одновременно и грозный, и решительный. Он не то звал его к себе, не то посылал куда-то, где страшно, но вместе с тем это почему-то значило, что и к себе. И Борис шел, спотыкался в тумане о какие-то выбоины, но шел, так ему хотелось заслужить одобрение (и тем самым прощение) отца. Откуда-то донеслись угрозы, страх толкнул его бежать, казалось, что кто-то хватает его липкими, цепкими руками, страх пронизывал каждую часть его тела, обессиливал, но он все равно бежал, и вдруг страх исчез. Он видит себя в доме Старухи, но как-то необычно видит: будто он разговаривает вечером со Старухой, а также видит и Эмили, сидящую на втором этаже перед зеркалом, собирающуюся в гости. А потом, когда у сарая он любезничает с Эмили, он видит, как в доме Старуха кипятит котлы кипучие, точит ножи булатные… А потом опять бежал, бежал через железнодорожную линию, а кругом шастали по всем дорогам и искали его вооруженные отряды крыс, о чем он во время бегства и не подозревал. И вот хлынул ливень, но теперь он откуда-то знал, что ливень этот пущен по приказу крысиного императора, чтобы кроме Бориса людей на улице не осталось и легче было бы его найти и выявить. И снова, даже во сне, тоска и отчаяние охватили его. Однако и троллейбус ему приснился тоже, и Деревяшка, и то, что он полагал своей заслугой — отказ от питья спиртного, — оказалось заслугой Степы, то отвлекавшего его, а то и просто опрокинувшего его стакан. Но не успел он рассердиться на Сашу с Саней за то, что спаивали его, как увидел их в борьбе с крысами, вломившимися в Деревяшку, увидел перевернутые столы, опрокинутые стулья, сшибающие крыс с ног мусорные урны, разбитые тарелки… И Алека видел он, но теперь он не боялся его и не ненавидел, а… жалел. Потому что видел он, что мечется Алек между всеми, между ним, котами и крысами, и хочет определиться, а не получается у него — хочет быть и солидным, и ученым, и достойным, а как в этой ситуации этого добиться — совсем неясно. И вот Борис удрал с котами, а борьба, оказывается, продолжалась (все это он видел во сне), летели на пол стаканы, бутылки, разливалась по полу красная жирная подливка, в которой скользили крысы, хрустели под ногами выпавшие из разбитых бутылок заспиртованные зеленые змееныши.
А потом другая картина: опять Саша, Саня и Эмили, и кухня какая-то, напоминающая дачную, стол, на столе бутылки, стаканы, опять пьянка-гулянка. И будто и не было ничего, лица красные, на заднем плане еще какие-то девицы и мужики маячат, вроде бы веселье, и слова бессвязные, неразборчивые, только одно словечко „бормотуха“ Борис и смог разобрать. Как понял он, так они напиток свой называли. И очень ему захотелось спросить кого-то, что это такое. Тогда-то каким-то усилием воли сделал он так, что оказалась перед ним (или он перед ней?) бабушка Настя, все за тем же своим столом, но это он не в старый свой сон вернулся, а она из старого в новый перекочевала и на мысленно заданный им вопрос обстоятельно принялась отвечать: „Потому, Борюшка, бормотуха, что, выпив ее, начинают люди бормотать так невнятно, что похоже это не на человечий язык, а на крысиный. Ее крысы нарочно для людей делают“. Сказала и исчезла, потому что ее место заняла Эмили с гитарой. Сидела она, склонив голову к гитаре, почти щекой прижимаясь к ней, а глаза мрачные-мрачные. У Бориса даже сердце защемило. А она отложила гитару в сторону, встала, подошла к окну, и Борис увидел ее глазами колодец, — Старухин домик, и крыс, бродящих вокруг забора, но пройти во двор не решающихся. И Борис догадался, что стража это, оцепление. А во двор Старуха вдруг вышла и принялась на веревке выстиранный подвенечный наряд развешивать. Эмили совсем погрустнела и от окна отошла. А дальше во сне пошла и вовсе несуразица, ему совсем непонятная. Дом, высокий, в окружении бетонных колонн, меж них вьется винтовая лестница, а по ней, грязные, изодранные, бегут два кота и он, Борис, а потом он пытается с лестницы пролезть сквозь эти колонны, куда-то, и Степа его проталкивает, и снова туман, все закрывающие клубы тумана, и ощущение пустоты внизу, пустоты и глубины, и сразу как-то он в кабинете оказался, в мягком кресле, на стенах картины висят, книги повсюду, и какой-то человек над столом склонился. И чудится Борису в этом человеке нечто мучительно близкое и родное, но почему-то не решается он его окликнуть, будто робеет. А дальше и вовсе какие-то скалы, и по ним сбоку словно черта проведена, извилистая, вверх ведущая, и ясно, что это тропинка, а по ней путник движется по-над пропастью. И он с удивлением и замиранием сердца узнает в путнике этом себя. А потом странное кружение и мелькание в глазах, и скачущие лошади, и он тоже верхом на лошади, в руках меч, ножны шлепают по бедру, меч тяжелый. И вдруг он уже на ногах, и кто-то его обнимает, радостно бьет по плечу, это Саша? Саня? он не может понять… Борис открыл глаза и увидел, что лежит рядом со Степой на одеяле, расстеленном прямо на жесткой земле, а над ним потолок погреба. Степа потянулся и зевнул.
