— Мы не будем ничего подписывать.
— Тем хуже для всех нас. Я сейчас отправлюсь в кабину пилота, убью там всех и уроню самолет в океан. У меня четкая инструкция — подписание договора, доставка клиентов в целости и сохранности, а в случае отказа клиентов идти навстречу — сделать доступ к предмету посторонних максимально недоступным.
— А почему не убить, не изъять предмет силой?
— Тут немного путано, однако попытаюсь объяснить.
Прежде всего, убийство — это такое же насильственное действие, как и избиение, и прочие пытки. Вы слишком легко говорите слово «убийство». Это кажется, будто убивать легко. Даже на войне, где либо ты, либо тебя, убийство дается тяжело. А в мирное время нашими клиентами чаще всего оказываются вполне приличные люди, не злодеи и не враги. Даже бывший одноклассник может клиентом оказаться. Мало того что убийство — лишний стресс для агента, так еще и нарушает режим секретности.
С изъятием предметов против воли хозяина имеется небольшая закавыка. Иногда артефакт может понадобиться. К услугам этих штук прибегают крайне редко и крайне неохотно, но все же прибегают. Предмет не работает, если его забрать у хозяина силой. Поэтому проще всего — завербовать хозяина. Как правило, за спокойствие люди охотно расплачиваются бездействием или минимальным действием. А многие вполне здраво полагают, что большие деньги имеют такую же суперсилу, как и древние железяки. По крайней мере те, кто недостаточно долго контактировал с предметом.
Что же, Рудик задал интересную этическую задачку. Может, это действительно проще — сбросить неподъемную ношу и получить взамен свободу и возможности, которые волшебные фиговины нам дать не могут? Ведь, судя по всему, не врал красавец, все как на духу выложил. И все же на один вопрос он напрямую ответа пока не дал.
— Но все-таки, господин Кассатикетс, ответьте честно: есть возможность, что кто-то отберет, украдет или обманом завладеет этими артефактами?
Кассатикетс подумал — и кивнул:
— Да, такое возможно. Предметы передаются в дар не конкретному человеку, а государству в целом. Человек, облеченный властью государственного масштаба, вполне может воспользоваться таким предметом.
Ну, этот хотя бы не лукавил, как Мезальянц. Хотя я-то как раз был неискренен: при любом раскладе отдать предметы я не мог. Неясно, все вместе они Юсю в ум привели или один какой-то. Проверять методом проб и ошибок не хотелось абсолютно.
Оставалось подчиниться грубой государственной силе. Глядишь, дотянем как-нибудь до старости, а там трава не расти. Я подписал документ, который состоял всего из одной странички, получил свой экземпляр, убедился, что эвакуатор не собирается убивать экипаж, и заснул.
Я проснулся от смутного беспокойства. Будто приснилось что-то или накануне мимолетная мысль в голове застряла, да так, недодуманная, и мечется в ячейках памяти. Я посмотрел на Юсю — он тоже проснулся. На соседнем ряду дрых наш красавец-эвакуатор, Далилы не было.
Мы с Юсей долго молчали, наконец, я не выдержал и сказал:
— Давай вместе.
И хором выпалили:
— Бабушка!
Даже противно — мыслим одинаково, заранее известно, кто о чем думает.
Вопрос у нас к Далиле был, может, и не самым главным, но все же. Поэтому, когда она вернулась на свое место, я сразу спросил:
— А почему бабушка не отдала мышонка вам?
— Тебе, — поправила Далила.
— Я еще не готов так коротко.
— Хорошо, — тяжело вздохнула она. — Мама никому не хотела отдавать амулет. Она считала его опасной и вредной для здоровья штукой и сама не пользовалась, по крайней мере на моей памяти. Скорей всего, она просто не успела от него избавиться, потому мышь вам и досталась.
— А вы сами? Неужели никогда не пытались поиграться?
— Я была патологически честной, мысль обмануть маму мне и в голову прийти не могла. К тому же амулет я увидела только лет в пятнадцать, когда искала какие-то документы на антресолях. Он лежал в шкатулке со всякой бижутерией. Мне эта мышь показалась забавной, и когда мама пришла домой, я спросила, не подарит ли она мне эту подвеску. Мама перепугалась сначала, а потом вынула мышь из шкатулки и говорит: смотри в мои глаза. И сжала предмет в ладони. Я смотрю — у мамы один глаз зеленый, а другой голубой сделались. Если честно, со стороны это страшновато выглядит, не знаю, что чувствуют люди, которые сами пользуются.
— Вы так говорите, будто это не волшебный артефакт, а дорогая игрушка в магазине, — хмыкнул я. — Вас разве не удивляли свойства мыши?
— А я до пятнадцати лет ничего о мыши и не знала. А как узнала, мама сразу все объяснила. У нее вообще так было заведено: с самого начала обо всем по-честному рассказать. Разумеется, я не очень верила, что эта штука может что-то вытворять…
— Может, — сказал я. — Я сам вытворял.
— Мы, — поправил Юся.
— Нашел чем гордиться. — Я постучал его пальцем по лбу. — Чуть город с землей не сравняли.
— Ну, я-то этого не знала. У нас в то время мировоззрение материалистическое было, — продолжила Далила. — Но фокус с изменением глаз меня очень впечатлил. С тех пор я о мыши и не заговаривала. А уж когда Самсон появился…
— Не надо о папе, — попросил я.
— Почему? — удивился Юся.
— Не надо — и все, — отрезал я. — Мы и так все о нем знаем.
— Но я хочу еще, — заупрямился Юся.
Иногда он просто ослом бывает…
— Не ссорьтесь, — сказала Далила. — В следующий раз расскажу.
— Только не при мне, — уточнил я.
— Так это… — стал возражать Юся.
— Не при мне, — отрезал я.
Вот, значит, как. Бабушка, получается, все это время тоже была под влиянием предмета. Пусть она им не пользовалась, но хотела найти способ, как от него избавиться, чтобы потом никто не смог завладеть артефактом. И таким образом, эта древняя фигня отравила ей всю жизнь. И хозяин становится в лучшем случае Горлумом, а в худшем — назгулом.
За этими невеселыми размышлениями мы добрались до Израиля. Кассатикетс доставил нас до самого порога большого частного дома, пожелал всего наилучшего — и скрылся, будто не бывало. Единственным свидетельством его существования остался контракт.
Далила открыла дверь. В прихожей нас встретили трое — долговязый некрасивый мужчина и глупо улыбающаяся лошадь о человеческих ногах детского размера в полосатых, как у Пеппи Длинныйчулок, гольфах.
— Привет, — сказала им Далила. — Это мои сыновья — Егор и Юра.
Признаться, в первые дни жизни на новом месте у меня возникло стойкое ощущение, что Далила не знает, что с нами делать. Будто к ней пришли люди из правительства, уговорили забрать родных сыновей, а что с ними — то есть нами — дальше делать, не сказали. Таким образом, мы оказались на положении не то животных, не то мебели, не то игровой приставки: нас все пытались накормить и почесать за ушком, поставить на самое видное место и узнать, что мы умеем. Почти как в компании кладоискателей, с той лишь разницей, что мне эта суета очень не нравилась.
Долговязого некрасивого мужчину звали Макс, он работал журналистом и по совместительству был мужем Далилы. В костюме лошади прятались их совместные дочки, Карина и Юля. Значит, нам с Юсей они приходились единоутробными сестрами. Девчонки тоже получились близняшками, хорошо еще, что не сиамскими. Проблему представлял их возраст — тот же, что и у нашей боевой подруги и соседки Виксы. Правда, ростом они были выше и выглядели взрослее — на Ближнем Востоке, говорят, вообще все быстрее созревает, — но это, сами понимаете, не показатель. Не могу сказать, что мы друг другу сразу понравились, но домочадцы не были виноваты, что их слегка чокнутая супруга и мать умоталась куда-то на другой конец света и привезла чудище о двух головах, которое некогда сама и произвела на свет.
Постепенно и Макс, и девицы с нашим существованием смирились, и обстановка в доме перестала напоминать сектор Газа во время перемирия: неосторожное движение — и тут же начнутся боевые действия. Макс с Далилой сначала разговаривали подчеркнуто любезно, отчего эти беседы воспринимались как поединок на двуручных мечах. Девчонки, да и мы с Юсей старались в это время не отсвечивать, а потом мне надоело, и я спросил у Макса:
— Если мы стесняем — вы скажите, мы обратно вернемся. Не особенно и рвались.
Макс покраснел, а потом сказал:
— Я и вижу, что не особенно. Рвались бы сильнее — по отдельности бы ходили.
Далила от возмущения даже задыхаться начала. Мы тоже немного оторопели — такого нам еще никто не говорил. Люди в нашем присутствии как-то тушевались, отворачивались, и даже капитаны никогда себе шуток относительно нашего уродства не позволяли. Или?..
— Это, типа, шутка такая? — уточнил я. — Вы намекаете, что ли?
— Никаких намеков, все напрямую сказано. А вы что, обиделись?
