— Совсем сдурел, — вздохнул Стасик. — Может, еще сказать, что ты потонул? Мало ей одного Левушки…
— Ох… я не подумал. Ну, спрячь куда-нибудь.
Он стоял перед Стасиком, тощенький, озябший, незнакомый какой-то. Но пока все еще мальчик Яшка.
— Пойду я. Ладно? — жалобно сказал он.
Стасик торопливо кивнул. Что еще делать, он не знал. Обнимать голого дрожащего Яшку неловко. Рукопожатия не были в обычае у туренских пацанов.
— Иди, — выдохнул он. Хотел еще сказать «прощай», да не вышло. Отчаяние и обида вскипели в нем, выплеснулись: — Ну, чего ты стоишь! Не торчи тут, убирайся! Думаешь, нужен ты мне, да?! — И скорчился, сел в мокрую траву, зубы сцепил.
— Вильсон…
— Убирайся! Врешь ты все! Не звезда ты, а… коптилка паршивая, вот! — И Стасик отвернулся так, что захрустела шея. И замер, закостенел…
Яшка стремительно бежал вниз. Хлестали по нему репейники, полынь и бурьян. Болела порезанная где-то пятка. Он всхлипывал громко, не сдерживаясь. Пусть! Последняя боль, последние слезы…
Внизу, у баржи, он все же оглянулся: не следит ли за ним Вильсон? Уж лучше бы выскочил за бугор и следил. Может, рукой помахал бы…
Но Стасик не смотрел, куда убегает Яшка. Он долго плакал, сидя в траве, потом собрал Яшкину одежду, свернул в тугую муфту и затолкал ее в бурьянную чащу.
И пошел к лестнице…
Прошли три дня — пустые, серые. Вечером к Скицыным постучала Полина Платоновна.
— Здравствуйте… Стасик, а что это Яши не видать? То целыми днями здесь, а то…
— В самом деле! — спохватилась мама. — Куда он пропал? И ты, я смотрю, как в воду опущенный. Что случилось?
Стасик тихо кашлянул и стал смотреть в темное окно.
— Станислав…
— Уехал он. Насовсем…
— Как уехал?.. Сбежал?!
— Ну, почему сбежал! Просто перевели… В другой город.
— А в какой город?
— Ну, откуда я знаю? Он сам не знал… Говорил, на Украину куда-то, — придумал Стасик. — Группу, десять человек.
— Но он напишет?
— Откуда я знаю, — опять буркнул Стасик.
— Вы что, поссорились?
— Какая теперь разница! — с отчаянием сказал Стасик. — Если его все равно нет… Что вы все ко мне пристали!
— Не смей грубить! Тебя по-хорошему спрашивают, а ты…
— Не надо, Галина Викторовна, — тихонько вздохнула у двери Полина Платоновна. — Это бывает у мальчиков. Случается, что один из друзей уезжает, а другому обидно, хотя никто не виноват. У Левушки тоже был товарищ, Саша Максимов, а потом, в пятом классе, вот так же… Что поделаешь…
Стасик сидел, привалившись к подоконнику, и наливался тяжелой тоской. В мглистом Катерном переулке шуршал дождь.
Полина Платоновна сказала:
— Славный мальчик этот Яша. Я даже думала…
— Что? — спросила мама.
— Да теперь все равно уж… Видимо, не судьба… Недавно Стасика не было дома, а он пришел, говорит: «Можно, я у вас посижу?» Я обрадовалась. Попросила его: «Поиграй мне, если не трудно». И он начал играть. Импровизировать… Честное слово, ничего подобного я раньше не слышала. Даже до слез… Это просто дар Божий…
Тут закапризничала, разревелась Катюшка, мама подхватила ее, Полина Платоновна незаметно ушла.
…А наутро Стасик с сумрачным ожесточением разломал их с Яшкой домик.
Он решил, что не будет больше страдать и тосковать по Яшке. Мудро, по-взрослому, сказал себе: «Что было — не вернешь, а жить все равно надо». И стал жить как все. Играл на полянке в футбол, ходил в кино с Вовкой и Зямой, которая вернулась из лагеря — загорелая и совсем уж длинная. Потом пришло первое сентября — там вообще хлопот не оберешься. У Стаськиного класса оказалась новая учительница — молодая и очень добрая Елена Матвеевна. Бойко взялась налаживать пионерскую работу, назначила Стасика участвовать в спектакле «Архимед Вовки Грушина». Спектакль был веселый, животики надорвешь, а подготовка занимала целые дни. Заодно Стасик узнал, кто такой был настоящий Архимед, и попробовал проверить его закон, когда купали Катьку. Мама за это пообещала вылить ему за майку всю мыльную ванну и вдруг спросила:
— А от Яши письма не было?
Ну, и все посерело, потускнело тут же. Не надо ни Архимеда, ничего другого…
Мама взяла его за плечи мокрыми руками.
— Ох, Стасёнок ты мой… В жизни ведь всякое бывает. Даже если вы разъехались навсегда, если даже рассорились на прощанье, все равно ведь… что было, то было. Хорошее надо помнить, и тогда оно будет с тобою всю жизнь… Верно ведь?
Стасик глотками загнал внутрь слезы и кивнул. Но вся его тоска, вся печаль по Яшке, которая в последние дни пряталась позади суеты и забот, поднялась опять, сделалась главной.
«Хорошее надо помнить»… Было бы легче, если бы расстались по-хорошему. И если бы знать, что Белый шарик тоже будет помнить это лето. Помнить Вильсона… Только не вспомнит он! Превратится в большую звезду после своего дурацкого Возрастания, и станет ему наплевать на все, что было…
Но… почему?
Неужели у звезд память хуже, чем у мальчишек! Неужели в ней не найдется уголка для Вильсона? Для… желтого окошка, которое светилось в их самодельном доме?
Может, Шарик напрасно боялся, и ничего он не забудет! Скорее всего, ему это большие шары наговорили. Нарочно! Чтобы меньше думал о Земле, о Вильсоне…
Но если он помнит… Пускай он прийти сюда больше не может, но через шарик-то поговорить, наверно, можно! Хотя бы разок! Чтобы сказать: «Яшка, ты не злись, что я тогда так по-дурацки закричал на тебя…»
Почему раньше-то не подумал о шарике, балда?!
Эта мысль — такая простая, такая спасительная! — пришла Стасику в школе, на уроке, и он еле дождался звонка. Наврал Елене Матвеевне, что болит голова, схватил портфель и помчался в универмаг. Хорошо, что был в кармане рубль!
Он купил за пятьдесят копеек целлулоидный теннисный мячик и тут же сжал в кулаке: «Шарик!.. Белый шарик!»
Молчал твердый мячик. Ни холодный, ни теплый. Неживой.
Опять стало пусто на душе. И серо вокруг. Листья были серые, дома и заборы серые. И небо серое, без солнца…
Дома Стасик — уже без всякой надежды, просто так — подержал в ладонях все шарики, какие попались на глаза: пластмассовые на Катькиных погремушках, медные на спинке кровати Полины Платоновны и даже круглые набалдашники на ручках деревяной скалки. Никакого толку.
— Ходит, ходит, — сказала бабушка Зямы, она присматривала за Катюшкой, пока мама на работе. И заодно воспитывала Стасика. — Уроки бы учил.
— Хочу и хожу…
— Вот обожди, придет мать…
Пришла на обед мама. Катька обрадованно и неумело затопала к ней, шлепнулась, заревела. Мама подхватила ее.
— Ушиблась, маленькая? Не плачь, мама погладит, и все пройдет.
Но Катька ревела.
— Воет и воет целыми днями, — сказал Стасик. — Спасу нет.
— Что с тобой? Двойку получил?
Эх, если бы двойку. Это разве беда? Он бы на второй год согласился остаться, лишь бы откликнулся Белый шарик! Хоть на полминутки отозвался бы!.. Ой, но ведь он говорил, что не всякий шарик годится для связи! Только такой, который очень нравится Стасику! Тот, который — не чужой!
Но один отобрали в лагере. Другой уплыл по речным волнам и теперь уже, наверно, где-нибудь в Ледовитом океане… Был еще один — глиняный, с отпечатками травы и пальцев. Потерялся год назад, когда Стасик прыгал из вагона.
…Может, и сейчас там лежит?
Когда появляется надежда, нельзя терять время.
— Ты куда это засобирался?
— Погулять нельзя, что ли?
— В новом костюме, в школьном? Думаешь, у нас много денег от выигрыша осталось? Я твое гулянье знаю, придешь как с землекопных работ…
Ладно, лишь бы дома не засадила. А то «бабушке некогда, надо с Катей посидеть…». Стасик торопливо переоделся, натянул куцый, рваный под мышкой китель от прошлогоднего костюма, истрепанные летние штаны, чулки, чтобы не исцарапаться в колючках у насыпи, и резиновые залатанные сапожки (бывшие мамины). Мама решила, что он идет гонять мяч на полянке.
— К четырем часам чтобы был дома! И сразу садись за уроки! Я у бабушки спрошу… И картошку почисти к ужину! — Это уже через порог, вслед…
— Ладно!.. — До картошки ли ему? Она, даже самая круглая, не оживет в ладонях, не позовет: «Ты кто? Вильсон?..»
Уже выйдя на улицу Стахановцев, Стасик сообразил: мелочь-то не взял из брючного кармана, автобусный билет купить не на что. А кондукторши бдительные и злющие…
Но не возвращаться же! Он пошел пешком. Погода была зябкая, с моросью, без намека на солнце. А улица Стахановцев — просто бесконечная. Шел Стасик, наверное, не меньше часа, и, когда подходил к насыпи, настроение у него совсем скисло. Но ни разу ему не пришло в голову повернуть обратно. Потому что пока идешь, ищешь, надеешься, остается хоть какой-то просвет. Все-таки лучше, чем сидеть дома и маяться от тоски…
Он отыскал место, где в прошлом году прыгнул с поезда. Обшарил чертополох, лебеду, лопухи на сорок шагов в округе. Разгребал сапогами стебли, жалил о крапиву руки, яростно отдирал от себя репьи, чертыхался и шептал: «Ну, где ты, где?»
