Я не хочу так! Это неправда, мне, наверное, все это снится! Так не бывает, чтобы человек вот так вот умирал!
А может, это и есть ад? Не надо никаких котлов. И без того плохо так, как… не знаю даже, как…
Я решился. Я осмотрелся вокруг в поисках высокой крыши. Неподалеку стоял девятиэтажный дом. У меня мурашки побежали по телу. Я жутко боюсь высоты.
Но разве лучше быть призраком?! Нет, не лучше. Пусть будет что угодно, как угодно, хоть пустота, та самая, о которой я часто думал по ночам, под одеялом… только не это. Я решительно свернул и побежал к дверям первого подъезда. Мы живем сейчас в похожем доме, там на девятом этаже есть лестница, а наверху люк. Если я сумею его открыть, я окажусь на крыше. Это точно, меня на крышу водил Глеб. Показывал город с высоты птичьего полета. Наверное, это было красиво, но мне не понравилось. Я ужасно боюсь высоты, я говорил.
На двери висел кодовый замок. Ладно, фигня. Плавали, знаем… Я одновременно нажал первые четыре цифры, дверь щелкнула и со скрипом несмазанных петель раскрылась. Я юркнул в проход и побежал вверх по лестнице. Люк на девятом был. Он оказался запертым на обыкновенный шпингалет. Смешно. Уж если хотели закрыть, то закрывали бы по-нормальному, а не так, на какой-то сопливый шпигалетик. Но мне это только на руку. Я толкнул дверь люка и осторожно ступил на крышу.
Я даже и представить себе не мог, как тут может быть грязно. Повсюду валялись банки из-под пива (откуда?), старые ботинки, коробки и провода, а метрах в двадцати я приметил санки. Детские санки, самые обыкновенные, только без полозьев. Я покачал головой. Ну и свалка.
Я медленно подошел к краю крыши. Как и в прошлый раз, с Глебом, посмотрел вниз. И как в прошлый раз, у меня заколотилось сердце. Но прошлый раз все-таки сильно отличался от прежнего. Тогда я был с братом. И не собирался сигать вниз. Страшно было до ужаса. Я вообще трус. Я безумно боюсь высоты. Я боюсь драться, боюсь собак и машин боюсь. Поэтому я всегда перехожу дорогу очень осторожно…
Ну и сюрприз я устроил родным.
Отчим не особенно расстроится. Я знаю. Ему все до лампочки. Он любит маму, я ничего не говорю. И Глеба, своего сына, любит тоже. Он вообще неплохой. Но я ему не нужен. Да и я по нему сильно скучать не буду.
Глеб, наверное, отнесется к этому совсем по-другому. Мы с ним здорово сдружились, хоть он меня старше на три года. Довольно много. Мы сразу понравились друг другу, как только моя мама вышла замуж за его отца и переехала в их квартиру. У отчима квартира из трех комнат, а у нас с мамой была однокомнатная. Жуткая трущоба. Да и фиг с ней.
Мама, конечно, будет плакать. Жалко, что я не сирота. Мне так не хотелось, чтобы кто-то убивался из-за меня. А ведь именно так все и будет. Черт возьми, если бы можно было отмотать время назад!
Нельзя. Конечно, я знаю, что нельзя.
Я еще раз посмотрел вниз. Ну и рохля же я. В конце концов, я хотел покончить со всем этим или нет? Хотел. Но не могу…
Так, а если подумать о чем-то таком противном? О Герасимове, например? Я подумал. Вспомнил его надменное худое, даже впалое лицо. По мне, так он был жуткий урод, но девчонки из старших классов на него засматривались, да и из младших тоже. Знали бы они, какие у Лешки развлечения… вроде тряски беззащитных первоклашек и такого вот, как я, "кошачьего отродья", как он говорил.
Но, думая о нем, мне не хотелось прыгать вниз. Хотелось прибить Герасимова, но никак не прыгать. Мне не хотелось умирать по-настоящему. Но и вот так… не хотелось тоже.
Я вздохнул, перекрестился и шагнул вниз. Сам подивился своей смелости. Хотя в полете я, кажется, чуть не надул в штаны.
Упал я на удивление быстро. Даже, наверное, и секунды не летел. А ощущение было потрясающее, хоть и короткое. Нет, вряд ли это было ощущение полета. Скорее ощущение падения. Самого настоящего падения. Но и почти полета!
Я так и не понял, больно мне было или нет. Наверное, все-таки было. Потому что я долго не вставал с земли. Правда, я не помню, возможно я не вставал, потому что просто не хотел. Мне отчего-то было жутко тошно и страшно. Я был бестелесным призраком, которому все равно, больно ему или нет. Все равно, потому что это не имеет значения. Как же это ужасно. Я только оттого и прыгнул. От отчаяния. Я вовсе не псих, но вы бы поступили так же, окажись вы на моем месте. Но сейчас вы, к счастью, не на моем месте, поэтому не вздумайте скакать с крыш. Никогда. Иначе, вполне возможно, вы там окажетесь. На моем месте, я имею в виду.
Я встал и пошел. Пошел куда-нибудь. Теперь у меня была такая привилегия. Я мог идти, куда вздумается, нисколько не заботясь о времени. И я мог пойти куда угодно. В парк. На футбол. В кино на любой сеанс, даже на такой, куда не пускают, если тебе нет еще восемнадцати. Я даже подумывал об этом. Поэтому я и проходил мимо кинотеатра, когда внезапно закатилось солнце.
Я стоял и любовался закатом. Если бы я был художник! Я бы обязательно нарисовал бы такую красоту. Но я не художник. Или художник от слова "худо". Над моими рисунками, которые мы все рисовали на уроке, хохотала, наверное, вся учительская. Я действительно не умел рисовать. Я вообще ничего не умел, если подумать. Рисовал отвратительно. Пел так же. Писал неграмотно, а по математике оценки выше тройки у меня и не было никогда. И то по праздникам. На велике я три недели учился кататься. По-немецки знал всего десять слов, наверняка, хотя мы его с первого класса учили. Я просто до ужаса неспособный кретин.
Единственное, что я умел делать хорошо — это врать. Врал я вдохновенно. Если подумать, то я мог бы стать классным писателем. Писатели ведь здорово врут. Особенно фантасты. Вот уж где я развернулся бы. Один раз, когда я что-то снова наврал маме, она сказала, что я враль несчастный. Тогда я ей и признался, что из меня вышел бы неплохой писатель. Мама усмехнулась и ответила, что писатели не врут, а фантазируют, и что она на моем месте постеснялась бы нести в издательство рукопись, где на каждое предложение приходится по сто орфографических ошибок.
Это правда. Я пишу ужасно неграмотно, да впрочем, я уже говорил.
Так вот, я стоял, задрав голову вверх, любуясь такой красотой, и думал, какой я бесполезный. Может, оно и хорошо, что я умер?
Я посмотрел на кинотеатр. Потом на розовые облака. Потом снова на кинотеатр. Мне вдруг стало тошно. Я развернулся и пошел домой. Потом уже я думал, почему я не пошел туда сразу. Наверное, я был в шоке. Я и не подумал, что можно пойти домой, представляете?
Я подошел к подъезду, и задумался, что делать с домофоном. Позвонить? Ну, допустим. Но ведь меня все равно никто не услышит. Я решил постоять минут пять возле дверей, подождать, когда кто-нибудь выйдет. А если не выйдет никто, тогда позвоню. На удачу. Мама и отчим ни за что не откроют, если не представишься, а вот Глеб может и открыть. Он такой же рассеянный, как и я. Сначала откроет, и только потом будет думать, а надо ли было это делать.
Мы потому с ним и подружились. Мы были очень похожи, но он в сто раз меня лучше. В школе он хоть и не отличник, но уж точно хорошист. Тройка у него только по астрономии. Он, когда ее читает, чуть не плачет, так она ему не нравится. Зато по немецкому у него пятерка. Не то, что у меня. И рисует он неплохо. Любит комиксы рисовать. Там главный герой — мальчишка лет тринадцати, его Глеб с меня срисовал. Этот мальчишка постоянно влипает в дурацкие ситуации. Как я. Это мой еще один талант, кроме умения вдохновенно врать. Да уж, неприятней этой ситуации и не представишь. Хороший бы комикс получился.
Сейчас Глеб заканчивает школу. Наверное, пойдет учиться на программиста. Он хочет быть программистом. Я, по правде, тоже хочу. Но теперь это не про мою честь. Я теперь не стану никем. Да если б и не случилось этого с утра, я наверняка стал бы дворником или сантехником. Раз мама сказала, что мне не судьба быть писателем, то ни на что другое я могу не рассчитывать. Я ничего не умею делать хорошо, но зато изгадить могу все, что только душе угодно. Когда в школе мне на Новый год или день учителя давали листочек с маленьким четверостишием и велели выучить это несчастное четверостишие, будь оно неладно, я добросовестно учил и на репетиции отвечал без запинки, но когда надо было рассказывать по-настоящему, я напрочь забывал все слова. Будто волна прокатилась по моей памяти и унесла за собой, словно гальку, все нужное. И так каждый раз. Естественно, мне перестали давать стихи, и я вздохнул с облегчением.
А Глеб говорит, что я чересчур самокритичен. Не знаю. Мне и это в себе не нравится. Потому что всегда легче сидеть и критиковать что-либо, чем пытаться это изменить. Я же поступал именно так. Я никогда не пытался сделать что-нибудь хорошо. Все равно у меня не получится.
Глеб не такой. Он загнется от усердия, но будет делать так, как надо. Я похож на парусник: куда подует ветер, туда я и поплыву. А у Глеба на паруснике есть штурман. Он будет следить за всем: за ветром, направлением, и так далее.
