Она обнаружилась за ближайшим поворотом коридора. Пара шагов и вот уже знакомая дверь, из-за которой доносятся девчачьи голоса.
Как только Стася переступила порог, в комнате повисла напряженная тишина. Мила, Женя и другие соседки по палате уставились на нее, словно ожидая чего-то нехорошего. Стася перевела взгляд на свою кровать и замерла. Все покрывало было усеяно цветными карандашами, баночками с краской, обрывками бумаги и клочками чего-то желтого. Медленно, еще не веря своим глазам, она подошла к кровати и села рядом. Лоскутки желтой клеенки и обрывки лямок — все, что осталось от подаренного бабушкой рюкзачка. Его содержимое — карандаши и краски — валялись тут же, поломанные и испачканные.
— Это Нарка все, — пробормотала Мила. — Мы видели, как она из комнаты убегала.
— Небось, Вилка ей приказала, — добавил кто-то из девочек.
Но Стася не слушала. Она сгребла останки рюкзака в кучу и легла рядом на кровать. Мир вокруг помутнел, по щекам девочки побежали горячие ручейки слез. На подушке образовалось теплое болотце. Стася плакала. Нет, не потому, что какая-то Гульнара разорвала ее рюкзак. Она плакала, из-за смерти бабушки. Из-за того, что больше никогда не сможет прижаться к ее, пахнущему лавандой, плечу и пожаловаться на «хулиганов из второго подъезда». Из-за того, что больше не будет праздников в гостиной, когда в доме собирались бабушкины друзья и студенты. Не будет гимназии, кружка рисования, подружки Лизы и партнера по бальным танцам Севки. Ничего этого не будет! Никогда! Ее ждет совсем другая жизнь, в которой есть мстительная Вилка, равнодушная Стервелла, злобный Пупсик и трусливые соседки по палате. И все!
Сначала Стася плакала тихо. Почти беззвучно. Потом все громче и громче. Она смутно помнила, как ее успокаивали, звали, трясли, били по щекам. Чуть позже прибежала женщина, от которой пахло аптекой, и сделала укол. Наконец девочка погрузилась в сон. Мучительный сон, полный смутных воспоминаний о первом дне в интернате.
Он ждал звонка. Ждал и все-таки надеялся, что этот разговор состоится как можно позже. В тот момент, когда коммуникатор издал короткую трель, пожилой официант поставил перед ним на стол чашечку горячего шоколада. Рядом дымилась едва початая сигара. Тихо играла живая музыка. «Как не во время! — поморщился лысый человек, глядя на экран коммуникатора, — Впрочем, разве неприятная беседа может быть во время?»
— Да. Я слушаю.
— Вы потеряли ребенка! Потеряли ее после стольких лет ожидания, — голос в трубке не скрипел как обычно, а скрежетал, словно гусеница старого экскаватора.
— Да, мы столкнулись с некоторыми сложностями, — Лысый говорил спокойно, ничто в его безжизненном лице не выдавало волнения. — Женщина, которая все эти годы воспитывала девчонку, отказалась переводить ее в немецкую школу. Она все знала. Нам не оставалось ничего другого, как избавиться от старухи. Маленькая инъекция, и проблема решена — обширный инфаркт. Но, судя по всему, кто-то еще был посвящен в наши дела…
— «Судя по всему»… «Кто-то еще»… Мне противно вас слушать! — перебил Лысого невидимый собеседник, — Что вы делаете, чтобы найти ее?
— Сейчас мои люди в России проверяют всех знакомых старухи. Кто-то из них забрал ребенка. Думаю, это не займет много времени. Совсем скоро девчонка будет у нас.
— Хорошо. Я сделаю вид, что поверил. Надеюсь, вы понимаете, что не позже чем через две недели ребенок-модификант должен быть у нас. Держите меня в курсе всех новостей.
«Вызов завершен» сообщил коммуникатор. Лысый откинулся на спинку плетеного кресла, потер подбородок и задумчиво постучал по чашке с шоколадом отполированным до алмазного блеска длинным ногтем на левом мизинце. За одиннадцать лет этот человек совсем не изменился. Только складки в уголках губ стали чуть жестче, а взгляд — холоднее. В остальном же время прошло мимо него.
Лысый отхлебнул шоколад и снова поморщился — напиток успел остыть. Тяжело вздохнув, он отодвинул чашку и набрал номер международной связи…
* * *
Вторник начался с приятной неожиданности. Вместо одного из двух уроков математики, которую Гарик терпеть не мог, всех воспитанников интерната согнали в холл — встречать какую-то комиссию из Москвы. Поезд из столицы задержался, поэтому гости появились к самому концу урока, за что Гарик испытал к ним горячую благодарность. Гостей было трое: круглый человечек, которого мальчик окрестил Колобком, эффектная дама в мехах и высохшая как гриб на нитке старушенция. Стервелла металась между ними, демонстрируя радушие и прижимая к груди лупоглазого Пупсика. В момент, когда она потянулась для приветственного поцелуя к щеке женщины, укутанной в меховое манто, пес воспользовался случаем и куснул члена комиссии за нос. Дама завизжала, Стервелла разжала руки, Пупсик шлепнулся на пол и смачно хрюкнул. Концерт был тот еще. Жалко Вадик не видел — ему удалось улизнуть с торжественной встречи московской делегации еще до ее прибытия.
Вадик — это брат Гарика. Не просто брат, а однояйцовый близнец. Отличить их не может никто кроме Деда, но Дед — это особая история. Впрочем, похожи они только снаружи — оба рыжие, конопатые, вихрастые. Курносые носы, серые глаза, упрямая складка на переносице, широкие скулы — словно два отпечатка с одного фотоснимка. Но это только снаружи. Внутри же братья Соболевы совершенно разные люди. Они отличаются друг от друга, как Северный полюс от Центральной Африки, зима от лета, день от ночи, плавленый сырок от шоколадного батончика. Дед говорит: все дело в том, что у Вадика лучше развито левое полушарие мозга, а у Гарика — правое. Поэтому первый здорово сечет в математике, увлекается техникой и починить телевизор для него раз плюнуть. Гарик же любит рисовать и даже сочиняет стихи. Правда никому их, кроме брата, не показывает.
Еще у близнецов совершенно разные темпераменты. Вадик флегматик, невозмутимый как пожилой бассет-хаунд, а его брат — «коктейль Молотова» — взрывается по любому поводу.
Гарик влетел в класс сазу после звонка, который известил 6-й «А» о начале второго урока математики. Ее вела пожилая дама, чей возраст терялся в тумане начала прошлого века. Лицо учительницы испещряли глубокие морщины, а рот навеки застыл в чуть презрительном изгибе. Сочетание первого и второго придавало женщине большое сходство с пожилым земноводным, за что ее имя-отчество переиначили из Жанна Львовна — в Жаба Львовна.
В сущности, Жаба Львовна была неплохой теткой. И Гарик это понимал. Она никогда не повышала голос и не ставила двойки просто так. Вот только ее занятия превращались для всех кроме Вадика в настоящую пытку.
Жаба Львовна вошла в кабинет и велела всем сесть. Она обвела детей взглядом Терминатора в поисках Сары Конер — класс тихо склонил головы в ожидании жребия.
— Зайцева, к доске, — выбрала жертву учительница.
Остальные облегченно вздохнули, а несчастная Милка поплелась к «месту казни».
— Напоминаю для забывчивых: на прошлом уроке мы проходили дроби. Поэтому Мила сейчас посчитает, сколько составят 15 процентов от 25,4.
— 15 процентов от 25,4?
— Да, Зайцева! Ты все правильно услышала.
Милка взяла мел и начала что-то царапать на доске.
— Ты сегодня завтракала? — строго спросила Жаба Львовна.
— Да, а что?
— Почему тогда еле пишешь? Я ничего не могу разглядеть!
— Так, мел, наверное, плохой, Жанна Львовна. Я изо всей силы давлю! Может, к завхозу сбегать?
— Зайцева, не пудри мне мозги! С мелом все в порядке! Что ты там написала?
— Я не знаю… — Мила отчаянно покраснела и стала такого же цвета, как шторы на окнах.
В этот момент дверь ехидно заскрипела. Класс как по команде повернул голову в ее сторону.
— Здравствуйте, извините за опоздание.
Жаба Львовна посмотрела на возникшую в дверном проеме уже знакомую Гарику Инопланетянку и поморщилась, отчего стала еще сильнее похожа на обитательницу болот.
— Романова? Неужели, в первый день нельзя было во время прийти? И на встрече комиссии тебя не было.
— Извините, я очень сожалею.
На этот раз новенькая была одета в стандартную интернетовскую форму: синий пиджак, из-под которого выглядывала голубая блузка, и юбку в складку. На ногах колготки в ромбик и лакированные туфли. Видимо, ее собственные — в интернате таких не выдавали. Последнюю точку в образе примерной ученицы ставили две аккуратные косички, перехваченные пушистыми ярко-желтыми резинками. Гарику по-прежнему чудилось в ней что-то инопланетное, что-то бесконечно чужое интернату, классной комнате и сердитой Жабе Львовне. Даже говорит эта Романова как-то странно. Слишком правильно, что ли? Инопланетянка она инопланетянка и есть.
— Ее Вилка в женском туалете закрыла. Прикинь! Я слышал, как она со своими «людоедками» перед уроком ржала, — шепнул сосед по парте Санька Крольчатников или просто Кролик.
