Мы были совсем близко от Сагис-Крепости. Если я чуть откину голову, то увижу серые зубчатые ее стены. Я увижу дома в городе Сагиа, с остроконечными верхушками строений и темными, покрытыми сланцем крышами и просмоленными ставнями на окнах! И городские ворота! Нужно меньше часа, чтобы спуститься вниз. Но пока Скюгге на хвосте, у нас нет никакой надежды проникнуть туда, не говоря уж о том, чтобы незаметно пройти через Сагиа, подняться на дорогу к крепости, перевалить через Драконий ров, о котором и говорить-то страшно, и миновать огромные черные железные ворота Сагис-Крепости.
— Ты ведь говорил: что-нибудь придумаешь, — прошептала я Сецуану. — Что ты надумал? Связать его и бросить одного, уйти от него? Запереть его в пещере? Нам придется что-то сделать.
— Дина! — беззвучно произнес он. — Перестань меня мучить!
Вид у него был неважный: измученный, хворый и усталый. И более того, глаза его казались мертвыми. Может, и вправду было с моей стороны ошибкой мучить его, как он это называл, но я тоже устала. И оголодала, и была в отчаянии! Ведь Давин и Нико в Сагис-Крепости уже… уже много дней. Больше недели. Почти две. Чего только не могло случиться с ними за это время…
— Ты обещал мне, — сказала я. — Мы заключили сделку. Если обманешь меня, я не желаю быть твоей дочерью!
Было неожиданно больно произнести эти слова, потому что в глубине души я уже начала думать о нем как об отце.
Он молчал ужасающе долго. Я испугалась, что он размышляет о том, как получше объяснить мне: пройти в Сагис-Крепость невозможно и нам остается только повернуть и возвратиться назад. А что если это никогда и не было возможным? Что если он все это внушил мне, чтобы увести от матери? Мысль об этом заставила меня похолодеть до мозга костей. Но матушка верила в это — разве нет? Она верила, что он может так поступить. Она лишь не желала заплатить требуемую им цену.
— Подожди меня внизу у городских ворот! — велел он.
Мое сердце подпрыгнуло. Он что-то придумал. Но почему он не хочет сказать что?..
— Сецуан!..
— Иди! — продолжал он. — Это не надолго!
Он вытащил из-за пояса флейту, а я кивнула. Он подарит Скюгге сон! А когда он проснется, мы будем уже по другую сторону городских ворот. Только бы Скюгге не увязался за нами. Он мог быть хитрющим, когда надо… Я знала это. Сколько сна пошлет ему Сецуан?
Скюгге, который объедал несъедобные почки айвы, обернулся, словно шестое чувство подсказывало ему, что произойдет, когда Сецуан коснется флейты.
— Сон? — прошептал он. — Местер желает даровать Скюгге сон?
— Да! — ответил Сецуан. — Дина, иди! Подожди меня внизу!
Я побрела вдоль дороги. От пыли носки моих башмаков стали совершенно желтыми. По обеим сторонам колеи высился чертополох ростом с человека, а пчелы жужжали в его синевато-лиловых цветах.
За моей спиной уже заиграл Сецуан. Я сделала еще несколько шагов. А потом ноги сами по себе остановились.
Эта музыка звучала не так, как в последний раз, когда он даровал Скюгге тот сон, которого он жаждал. И вовсе не так, как в тот раз, когда он выманивал сводного брата из его убежища. На самом деле я никогда прежде не слышала, чтобы Сецуан так играл.
День был необычайно светлый и яркий. На небе сияло солнце, чуть прикрытое завесой из нескольких легких тучек. И все-таки я внезапно подумала о лунном свете. Свет месяца и благоухание мягких, как бархат, летних сумерек! Птица, что услышит звуки флейты, подумает о своем гнезде. Котенок найдет свою мать-кошку. «Домой! — звала флейта. — Покой в доме! Отдых! Пришло время сладко заснуть!»
Внушила ли я что-то себе, или в самом деле стало темнее? Где то поле клевера, аромат которого, как мне почудилось, я вдыхала? Голубка, что сидела на ветке рябины чуть подальше, чистила перышки на грудке, а затем спрятала головку под крылом. Пчелы больше не жужжали в цветах чертополоха вдоль обочины. Даже ветер замер на лету!
«Отдохни! — шептали звуки. — Спи! Будь спокоен! Здесь не настигнут тебя никакие опасности!»
Это было красиво. Это было необъяснимо красиво. Будто закат солнца. Будто кристаллы льда как раз перед тем, как растаять. И все же я начала дрожать. Все тело мое дрожало. Я внезапно подумала о моем сне, о Давине. Его здесь нет. Наполовину погребен, с закрытыми глазами… А флейта по-прежнему взывала: «Глаз, закройся! Ныне отдохни! Сердце, уймись! Перестань биться!»
Нет!
Мне бы выкрикнуть громко это слово, но ни единый звук не сорвался с моих губ. Казалось, будто флейта похитила мое дыхание, а вместе с ним и голос. Я заткнула уши пальцами и попыталась заглушить звук. Я еле двинулась с места на оцепенелых ногах, но теперь я шла уже не вниз, к городским воротам, а обратно, к айвовой рощице. Я не могла спешить, да это уже было все равно, потому что я знала: слишком поздно!
Флейта смолкла. И мигом подул ветер, засияло солнце, резко запахло пылью и чертополохом, а голубка на дереве забила крыльями. Сецуан сидел, прислонившись спиной к айвовому дереву. Голова Скюгге покоилась на его коленях. Однако же тело Скюгге было вялым и безжизненным, сердце его не билось, дыхания не было. Я знала, что он мертв.
— Ты убил его! — сказала я. — Твоя музыка замучила его!
Сначала Сецуан мне не ответил. Флейта лежала на земле, руки его были пусты и вялы, а вид такой, будто он сам был едва жив.
— Ведь я велел тебе ждать внизу у ворот! — в конце концов пробормотал он.
Его голос был тонкой истертой нитью, и он не пытался что-то отрицать или защищаться. Вместо этого он удивленно глядел на меня.
— Ты плачешь, Дина? Ты оплакиваешь его?
— Ну да!
— Но ведь он причинил тебе столько зла!
Я не ответила. А Сецуан все глядел на меня, будто не понимая, почему я плачу.
— Он бы выдал нас, — произнес он в конце концов так, словно то была веская причина…
— Но можно ли из-за этого… Нельзя же только из-за…
А я ведь, по правде говоря, сама просила об этом!
Моя доля вины терзала меня, как битое стекло босые ноги. Полузадушенное рыдание сотрясло меня. Меня лихорадило.
Сецуан медленно поднялся на ноги. Он подошел и, наверное, хотел утешить меня, обнять. Но я видела лишь его руки, гибкие прекрасные руки флейтиста, которые только что убили человека. Я отпрянула, не желая, чтобы он прикасался ко мне.
Он остановился. Он долго смотрел на меня, и взгляд его был злобен.
— Мне придется избавиться от него, — сказал он. — Похоронить. Оставайся здесь, пока я не вернусь.
Наклонившись, он поднял Скюгге и взял его в свои объятия так, как носят ребенка. Похоже, это мертвое тело вообще нисколько не весило.
Я не произнесла ни слова. Я по-прежнему тряслась всем телом, как избитая собака. Я не хотела видеть никого из них, ни его, ни Скюгге. Я хотела домой. Но у меня не было дома. Быть может, у меня теперь не было даже матери, потому что кому нужен ребенок, у кого Сецуан в отцах? Он заиграл Скюгге до смерти. Он украл его дыхание, остановил его сердце и убил его своими змеиными трюками. И еще не понял, почему я плачу.
Он стоял, держа в объятиях своего сводного брата, и лицо его было столь замкнутым и чужим мне, что казалось, будто я никогда прежде не видела его.
— Дина. Оставайся здесь!
— Да! — только и молвила я.
Я не осмелилась произнести ничего больше.
Ты не хочешь поесть?
Я молча покачала головой.
— Дина! — Он придвинул ко мне миску. — Тебе это необходимо.
Я смотрела на мертвого цыпленка, что лежал там со своими торчащими обгорелыми ножками. Может, еще сегодня утром он бродил по двору и клевал зерно. Пока кто-то не поймал его, не отрубил ему голову и не зажарил. Во рту было кисло, словно меня только-только вырвало. Как раз теперь есть мертвого я не могла. Да смогу ли я еще когда-нибудь есть убитое существо?
— Поешь!
— Я не голодна!
Он окинул быстрым взглядом харчевню.
— Люди смотрят! — сказал он.
Мне было все равно…
— Тогда заставь их видеть что-либо другое, — горько сказала я. — Ты ведь такой мастак врать!
Он слегка вздрогнул, но лицо его было так же невыразительно, как и тогда, когда он умертвил Скюгге.
— Я очень устал, Дина, — тусклым голосом сказал он, — да и ты тоже. Если не поешь, захвораешь! А есть у нас средства ждать еще несколько дней, пока ты поправишься? Это тебе лучше знать!
Я ненавидела его. Ненавидела его руки, его голос и его холодный ум, что всегда мог изобразить дело так, что выбора у тебя не оставалось. Однако же я съела немного хлеба.
Войти в Сагис-Крепость оказалось неожиданно трудно. Караульные у ворот требовали всевозможные бумаги, которых у нас не было: «Документы на проезд» — так называли их они. Нам требовалось разрешение Князя, его подпись на обрывке пергамента, чтобы проехать из одного города в другой. Я верила: Сецуан может легко убедить их в том, что такой знатный господин не нуждается в разрешениях, но он стоял там, усталый и грязный, словно был не чернокнижником, а запыленным и измученным странником, с осликом и боязливой, молчаливой девочкой, по его словам — дочерью. Кончилось тем, что ему пришлось заплатить караульным какие-то монетки, которые они называли «пеня». А потом пришлось продать и ослика, чтобы раздобыть деньги на горницу в самом дешевом из трех постоялых дворов Сагиа, под названием «Черный Дракон».
