— Кстати, — сказала мама. — Семеновы предлагают «Яджурведу». Тираж всего полторы тысячи. Будем брать?
— Будем, — папа смирился, схватил с подоконника бутылочку-опрыскиватель для горшечных растений, и отправился обратно в ванную. Оттуда спросил:
— А сколько просят?
— Ты же знаешь, они деньги не принимают. Хотят, представь себе, «Трех толстяков» в подарочном издании.
— Да ну? (Прысканье воды, кряхтенье папы). Отдадим?
— Надо у Андрюхи спросить, книга-то его.
— Берите, — сказал я, выходя в коридор. — Только, чур, с условием. Потом научите меня этим словам: ахтарва… ахварта… Проклятиям древним.
— «Атхарваведа». «Яджурведа». Давай, напишу тебе на бумажке и прикноплю над постелью, чтобы ты перед сном повторял.
Мама, как всегда, чрезмерно заботлива. Даже не поняла, что я шучу. Точнее, иронизирую. Перед кем я буду этими языколомными словами форсить, перед Катькой Вотиновой, что ли? У меня знакомых доцентов университета нет. Зато проблема есть: родительское внимание, удачно отвлеченное от появившегося на моем столе ноутбука, скоро и неизбежно сфокусируется на вопросе «Откуда?». И соотнесется с фактом благородного растранжиривания библиотечного фонда. Надо будет как-то не слишком отклониться от умиляюще прямолинейной честности, дабы безопасно пройти по канатику вранья.
— Тетя Кира вчера завернула для тебя творожное печенье. Такое вкусненькое, горяченькое, пышненькое… Возьми в холодильнике.
— Мама, — поморщившись, заметил я. — Какое же оно теперь горяченькое и пышненькое, если в холодильнике ночь пролежало?
— Действительно. Ну, ничего. Тетя Кира мне рецепт переписала. Завтра воскресенье, я сама испеку.
— Знаю я твои кулинарные таланты.
— А ты мне поможешь. На пару — как-нибудь, а?
Открыв «Бирюсу», я вытащил завернутое в бумажку тетикирино печенье. Мама насыпала мне в кружку какао-порошок, потом открыла шкафчик, где хранились, в основном, специи и пряности, достала оттуда что-то и спрятала за спиной, поглядывая на меня с гордостью.
— Ладно-ладно, — пробормотал я, откусывая холодное печенье. — Сгущенка. Бабушка из Липецка опять продуктовую посылку прислала. Не дает вам ребенка заморить. Мне в какао четыре ложки.
— Андрей! — голос папы донесся из моей комнаты. — А постель за тебя кто заправлять будет? Александр Пушкин или Артюр Рембо? А это у тебя что?.. Ого! Я подумал сначала, альбом художественный какой-то, только без суперобложки.
— Не урони! — осторожно, чтоб не засорить горло крошками, крикнул я. — Это компьютер! Уже подключен к Интернету.
Патласова выгнали с биологии за то, что он начал громко икать. Яблоками объелся, бедолага. Вообще-то он, конечно, не виноват. Не нарочно же икал, уж биологине такие вещи должны быть понятны. Впрочем, из класса он ушел охотно. Потом из коридора еще долго доносилось икание. От биологии он избавился, а куда пойти слоняться, не знал, вот и подпирал дверь с той стороны.
Весна уже растопила последние островки снега в школьном дворе. На переменке мы облизывали ствол старой березы, сочивший почти совсем несладкий сок из множества дырочек, просверленных перочинными ножами старшеклассников.
Настроение было, правда, не совсем весеннее. Родителям пришлось сказать, что ноутбук — это знак ответной признательности от канадского профессора. Папа набычился и заявил, что, по его мнению, имел место быть вульгарный чендж. И принялся в который уж раз мне втолковывать, что библиотека наша фамильная, есть в ней книги, доставшиеся от прадедушек, и я обречен продолжить собирательство. Приращивать фамильное библиодостояние, чтобы передать правнукам. А не транжирить. Чтоб этого больше ни-ни. В первый и последний раз. Бескорыстно делиться с ближним можно солью, спичками, картошкой, знаниями и хорошим настроением. А отдавать книги — все равно, что… Вот если б мы тебя отдали нуждающейся бездетной паре? Так что ноутбук придется вернуть! С выражением полнейшей незаинтересованности в материальных признательностях.
Спрашивается, зачем мне кабытрон, если я естественным путем добытый компьютер не могу у себя оставить? Ценных книг родителей лишил, а сам ничего не приобрел. Кроме новой головной боли: кому мой шикарный ноутбук сплавить за просто так? Чтобы при этом счастливец не заподозрил во мне психа, подлежащего немедленной госпитализации.
Я обладаю солидной суммой в валюте, но не могу потратиться даже на лазерный плеер.
Кто я после этого? Лох. Классика жанра. Инопланетянам надо выбирать менее лоханутых представителей земной цивилизации для того, чтобы вступать в контакт. Невезение, оно заразное.
Я попытался поделиться своими горестными выводами с Макаровым. Но Дима слушал невнимательно, словно с ним говорил уже не «муж», а, по-прежнему, «мальчик».
— Дело прошлое, — сказал он, наконец. — Факт истории. Стоит ли ворошить.
Меня покоробило от его равнодушия. Тем более, что почувствовал — оно деланное.
— А тебе за компьютер не влетело?
— Нет. Я так с отцом и договаривался. Если достану ему «Поэтические воззрения», компьютер — мой, что хочу, то с ним и делаю.
— Знаешь, давай так: неделю ноутбук у тебя дома стоит, неделю — у меня. Попеременке.
— Ценю твой героизм. Спасибо… — вдруг глаза Макарова из скучных стали насмешливыми. — Слушай, может, ты мне одолжишь сто евро? Если уж такой щедрый.
Но насмешка его меня не уязвила, как прежде. И никакой жаркой волны по щекам и шее не растеклось. Я посмотрел на Димочку, как… Ну, как на Патласова смотрят.
Достал бумажник со стереоскопической японкой, раскрыл его так, чтобы Макарову была видна вся толстенькая пачка. Послюнявленным пальцем извлек требуемую банкноту. Спросил деловито:
— Когда вернешь?
Макаров протянул было руку, но тут же опустил. На лицо набежала тень. Ага! Где твоя хваленая невозмутимость, девичий кумир, носитель «роллекса», читатель Афанасьева! Но лицо его опять прояснилось. Он спокойно взял у меня деньги и усмехнулся.
— Когда верну? А может, ты товаром возьмешь?
— Как это?
— Полная коллекция Спилберга и все серии «Стар трек» устроят?
— Так у меня ж видюшника нет. Даже кассетного…
— В твоем кошеле, — он еще раз взглянул на подмигивающую японку, — на видюшник хватит. Плюс плазменная панель и стереоколонки.
— Ага, и спутниковая антенна.
Первый же охранник в любом супермаркете заломит руки пацану в китайских кроссовках, когда тот попытается купить что-нибудь дороже электрочайника. И сдаст в детскую комнату милиции. А у родителей в итоге инфаркт, инсульт и многодневная депрессия. Я даже евро на рубли самостоятельно поменять не смогу. Не к валютчикам же идти, они насуют резаной бумаги, если самого не нарежут стопочкой.
Но дурные предчувствия, опасения и вообще пессимизм, видимо, редко беспокоили Макарова. Зато он умело выслеживал ходы и повороты чужих мыслей. В шахматы бы ему, на страх международным гроссмейстерам.
— Не увлекаешься шопингом, и правильно, — разгадал он мои тревоги. — Это уж моя забота. Десять процентов комиссионных, и хоть с доставкой на дом.
— Нет, — сказал я после некоторого размышления, — товар мне не нужен. Пока. А может, и вообще… Жил без «Индианы Джонса», и дальше проживу. Кроме того, десять процентов — больно жирно.
И тут Макаров начал смеяться. Смеясь, он запихнул сотенную бумажку в карман моей куртки. Смеясь, хлопнул по плечу и даже, изнемогая, головой боднул в то же место. Повернулся и пошел со школьного двора. Перемена кончилась, звенел звонок.
Так я ничего и не понял. Может, он меня просто разыграл? И столь любимые в народе евро ему вовсе не нужны.
Ох, и темная личность этот Димочка Макаров. Он и на флюорографии, наверно, не просвечивается. На поликлиничном снимке отпечатывается непроницаемый четырехугольный душевный монолит.
Вернувшись в класс, я обнаружил вложенный в учебник математики листок:
«Андрей! Что ты делаешь сегодня вечером? Если ничего, то пойдем в „Октябрь“ на „Человека со звезды“. А к семи Д. М. приглашает нас в гости. Зайдем? П.».
Когда уроки кончились, Полина Полетаева на виду у всего класса подошла ко мне и заглянула в лицо, молчаливо спрашивая — пойду или нет?
Кра-а-аешком, самым кра-а-аешком глаза я уловил изумление Вотиновой и Кащеевой, двух недогламуренных мымр, которым только и оставалось офонаревать. «Жирафы вы полосатые, — высокомерно протелепатировал им мой первый внутренний голос. — В крупной игре для вас нет ставок. Хе! Хе!! Хе!!!».
Галантно взял из Полининых рук легкий кейс из белой кожи. А в раздевалке помог плащ надеть.
Дверь нам открыл Димкин папа. Если моего папу одеть в такую же свежевыглаженную рубашку с запонками в манжетах, повязать такой же в меру узкий, спокойного синего тона галстук, так же тщательно побрить и чуть-чуть сбрызнуть одеколоном… Мой папа и Димкин были чем-то похожи. И глаза одинаковые, доброжелательные, веселые. Только у моего папы голос громкий, грохочущий какой-то, а у Димкиного — ровный, спокойный. И, по всей видимости, этот папа не имел привычки запинаться за каждый порог и ронять из рук все, что в эти руки попадает.
