Ознакомительная версия.
— Я никому не предлагаю воспользоваться моим голосом, — сказал Олдермен. — Я хочу воспользоваться им лично. Никакой закон этого не запрещает.
— Верно…
— Я пятьдесят с лишним лет верой и правдой служил этому городу, — продолжал Олдермен. — И не вижу, отчего бы мне не поучаствовать в голосовании. Оттого только, что я мертв? Демократия — вот главное.
— Народная демократия, — вставил Уильям Банни-Лист.
Воцарилось молчание.
— Ну… — сказал несчастный Джонни, — я погляжу, что можно сделать.
— Молодчина, — одобрил Олдермен. — И газету не худо бы доставлять каждый день.
— Нет. — Мистер Порокки покачал головой. — Так трудно переворачивать страницы…
— Но мы должны быть в курсе событий, — возразила миссис Либерти. — Как знать, что за нашей спиной замышляют живые!
— Я… что-нибудь придумаю, — сказал Джонни. — Получше газеты.
— Вот и отлично, — сказал Уильям Банни-Лист. — И сходи в мэрию и скажи там…
— Что мы не собираемся с этим мириться! — прогремел Олдермен.
— Ладно, — покорно согласился Джонни.
Мертвецы растаяли. Опять возникло ощущение перемещения, словно они отбыли в неведомый иной край.
— Ушли? — спросил Холодец.
— Нельзя сказать, чтоб они приходили, — заметил Ноу Йоу, ревностный поборник науки.
— Приходили и ушли, — подытожил Джонни.
— Блин, чудно все это, — поежился Бигмак. — И холод собачий…
— Ладно, потопали, — сказал Джонни. — Мне надо подумать. Они хотят, чтоб я остановил стройку.
— Как?
Джонни быстро зашагал к воротам.
— Ха! Это они свалили на меня.
— Мы поможем, — тут же сказал Ноу Йоу.
— Да? — спросил Холодец. — В смысле, Джонни-то в порядке, но… ну… это получается якшаться с нечистой силой. Твоя мать, если узнает, будет вне себя.
— Да, но если они говорят правду, значит, мы помогаем христианским душам, — возразил Ноу Йоу. — А раз так — ничего страшного. Это ведь христианские души, да?
— По-моему, на кладбище есть и еврейский участок, — сказал Джонни.
— Ну и что. Евреи все равно что христиане, — заявил Бигмак.
— Не совсем, — очень осторожно возразил Ноу Йоу. — Но вроде того.
— Да, но… — неуклюже начал Холодец. — Это… покойники и всякое такое… ну… он их видит, значит, это его проблема… то есть…
— Когда Бигмака судили, мы все пошли его поддержать, — напомнил Ноу Йоу.
— Ты сказал, что его повесят, — надулся Холодец. — И я, дурак, все утро рисовал плакат «Свободу сплинберийцу!»
— Это был политический процесс, — обиделся Бигмак.
— Ты угнал машину министра просвещения, пока он торжественно открывал школу! — возмутился Ноу Йоу.
— Я не угонял. Я бы покатался и вернул.
— Ты въехал на ней в стену. Ты бы не смог ее вернуть, даже если бы отскреб лопатой.
— А я виноват, что у него тормоза ни к черту? Я, между прочим, мог здорово покалечиться. Но, похоже, это никого не колышет. Ваш министр сам виноват — не фиг бросать где попало тачки с плевыми замками и гавкнутыми тормозами…
— Спорим, сам он тормоза не чинит.
— Значит, виновато общество…
— Все равно, — сказал Ноу Йоу, — мы в тот раз подставили тебе плечо, верно?
— Не шею же было вместо него подставлять, — буркнул Холодец.
— И все мы поддержали Холодца, когда он нажаловался в музыкальный магазин, что, если проигрывать записи Клиффа Ричардса задом наперед, слышны Откровения Господа…
— Ты же говорил, что тоже их слышал! — возмутился Холодец. — Сам говорил!
— Это когда ты объяснил мне, что к чему, — сказал Ноу Йоу. — А пока я не знал, что слышу, мне казалось, что кто-то скулит и подвывает: айип-аййиип-муээп-айииипп[1].
— Нельзя выпускать записи, которые так действуют на впечатлительных! — воинственно заявил Холодец.
— Я хочу сказать, — перебил Ноу Йоу, — что друзьям надо помогать, согласны? — Он повернулся к Джонни. — Вот что. Лично я думаю, что ты на грани нервного срыва, у тебя расстроена психосоматика, ты слышишь голоса и страдаешь бредовыми галлюцинациями, и тебя, наверное, надо бы засунуть в смирительную рубашку — знаешь, такую белую, с моднючими длинными рукавами — и посадить под замок. Но это не важно, потому что мы друзья.
— Я тронут, — сказал Джонни.
— Похоже, — согласился Холодец, — но нам по барабану, верно, парни?
Мамы дома не оказалось — ушла на вторую работу. Дед смотрел «Курьезы скрытой камерой».
— Дед!
— А?
— Уильям Банни-Лист был известный человек?
— Очень известный. Знаменитая личность, — не оглядываясь, ответил дед.
— А в энциклопедии я его не нашел.
— Очень известный человек был Уильям Банни-Лист. Ха-ха! Гляди, гляди, мужик с велосипеда свалился! Прямо в кусты!
Джонни взял том «Л — Мин» и на несколько минут затих. У деда было полно толстенных многотомных энциклопедий. Зачем они ему, никто толком не знал. Году, кажется, в пятидесятом дед сказал себе: «Ученье свет!» — и оптом закупил все эти пудовые тома. Он их так ни разу и не открыл, только смастерил для них шкаф. К книгам дед относился с суеверным почтением. Он считал, что, если в доме их довольно, атмосфера насыщается культурой и знаниями, как радиацией.
— А миссис Сильвия Либерти?
— Что за птица?
— Эта… как ее… суфражистка. Женщины на выборах и прочее.
— Никогда о такой не слыхал.
— Ни на «Либерти», ни на «Суфражистки» ее нет.
— Нет, никогда не слыхал про такую. Ого, смотри! Кошка ухнула в пруд!
— Ладно… а мистер Антонио Порокки?
— Что? Старина Тони Порокки? Как он?
— А он был знаменитость?
Дедушка на мгновение оторвался от экрана и устремил взгляд в прошлое.
— Тони? Держал магазинчик для любителей розыгрышей. На Элма-стрит, там, где теперь стоянка. Продавал бомбочки-вонючки и чесоточный порошок. А еще, когда твоя мама была маленькая, Тони на утренниках показывал фокусы.
— Значит, он был знаменитость?
— Все дети его знали. Видишь ли, в нашем захолустье их больше никто не развлекал. Ребятишки наизусть знали его фокусы и всегда кричали хором: «У вас в кармане!» и всякое такое. Элма-стрит. А еще была Парадайз-стрит. И Балаклава-террейс. Там я родился. В доме номер двенадцать по Балаклава-террейс. Все это теперь занято стоянкой. Ой-ёй-ёй… он сейчас ухнет с крыши…
— Выходит, знаменитым — по-настоящему знаменитым — он не был?
— Все детишки его знали. В войну он попал в плен в Германии. Но сбежал. И женился… на Этель Пташкинс, точно. Детей у них не было. Тони показывал фокусы и вывертывался из разных штукенций. Всю жизнь только и делал, что вывертывался.
— И пришпиливал к пальто гвоздику, — сказал Джонни.
— Верно! Каждый божий день. Ни разу не видел его без гвоздики. И всегда такой элегантный… Штукарь. Сто лет его не видал.
— Дед…
— Очень уж все нынче изменилось. В городе почти не осталось знакомых лиц. От кого-то я слыхал, будто старую галошную фабрику прикрыли…
— Помнишь, у нас был маленький транзистор? — спросил Джонни.
— Какой маленький транзистор?
— Ну тот, твой.
— А что?
— Можно мне его забрать?
— Мне казалось, у тебя есть стереомагнитофон.
— Это… для одних знакомых. — Джонни замялся. По натуре он был честный малый, потому что, помимо всего прочего, врать всегда очень сложно. — Они старенькие, — добавил он. — И мало выходят.
— А, тогда ладно. Только тебе придется вставить новые батарейки — старые совсем сели.
— Какие-то батарейки у меня есть.
— Эх, не те нынче приемники! Когда я был маленький, их делали на лампах. А теперь попробуй достань такой! Хе-хе! Оп-ля — гляди, прямо под лед!..
До завтрака Джонни сбегал на кладбище. Ворота оказались на замке, но, поскольку в ограде зияло множество дыр, погоды это не делало.
Накануне он купил пластиковый пакет, выскреб из приемника кашу из химикалий, в которую превратились старые батарейки, и подобрал новые.
Кладбище было пустынно, ни души — ни живой, ни мертвой. Только тишина — огромная пустая тишина. Если бы барабанные перепонки могли издавать звук, он как две капли воды походил бы на эту тишину.
Джонни попытался заполнить ее.
Из-за надгробия выскочила лисица и метнулась в кусты.
— Эй! Это я!
Отсутствие мертвецов пугало больше, чем они сами во плоти… вернее, в бесплотности.
— Я принес приемник, вот. Может быть, с ним вам будет легче, чем с газетой. Гм. Я посмотрел про радио в энциклопедии, и выходит, почти все вы должны знать, что это такое. Гм. Нужно крутить ручки, тогда радио включится. Гм. В общем, я положу его за плиту мистера Порокки, ладно? И вы сможете держаться в курсе событий.
Он откашлялся.
— Я… я тут думал и… надумал: может, если бы в городе узнали про… здешних знаменитостей, вас оставили бы в покое. Я знаю, что это не самая удачная мысль, — прибавил он безнадежно, — но ничего лучше мне в голову не приходит. Я хочу вас переписать. Можно?
Ознакомительная версия.
