Ознакомительная версия.
— Птаха, привет! — весело и без удивления окликнул его Ваня.
Мальчишка был тонкошеий и тощий, с колючими немытыми локтями и коленками, в сизой майке и трусиках, обтрепанных так, что казалось, из них торчат перья. Голова его выглядела слишком большой — из-за темной меховой шапки, похожей на воронье гнездо. Из под шапки смотрели круглые коричневые глазища.
— Привет, — рассеянно откликнулся Птаха тонким, похожим на трель голоском. Опять повертел самолетик. — Вот, прилетел прямо в руки, неизвестно чей…
— Ты пусти его, он сам найдет хозяина, — посоветовал Ваня.
— Само собой. Только пусть отдохнет… — И странный мальчик Птаха мизинцем погладил стрекозиные крылья самолетика.
— Ты не знаешь, когда воду пустят в бассейн? — спросил Ваня. — Купаться можно было бы… Обещали еще в мае…
— Дядя Капа сказал, что скоро, — охотно отозвался Птаха. — В трубах пробка была, теперь ее продули, она — чпок! — И он рассмеялся, будто высыпал на стекло бусинки. После этого Птаха, видимо решил, что самолетик отдохнул. Поднялся на ногах-лапках, щуплый, похожий на кулика, махнул рукой — над ней сверкнули крылышки:
— Лети, хороший!
Аэропланчик взмыл и по дуге пошел к верхним карнизам кирпичных зданий. Но он не ударился о них и не взлетел над ними, а просто растаял в солнечном свете. А у Белки и Вани за спиной в это время опять зашуршал воздух — будто птичья стайка взлетела. Белка оглянулась. Птахи не было.
— Куда он девался?!
— А, это Владик Пташкин. Он такой… — с удовольствием отозвался Ваня. Потом сбоку глянул на Белку, посерьезнел и сказал нерешительно: — А тебя как зовут?
— Ох…
— Что?! Опять болит? — сразу напрягся он.
— Да не болит. «Ох» каждый раз потому, что надо объяснять, какое дурацкое имя… Бабушка настояла, чтобы назвали Элизабеттой. Даже не Елизаветой, а именно Элизабеттой! «Подумайте, как будет красиво, когда станет взрослая — Элизабетта Аркадьевна»! Ну уж фиг! Буду паспорт получать, переделаюсь на Елену…
— Да зачем? По-моему и правда хорошо, — сказал мальчик Ваня. Впрочем, без уверенности.
— Уж куда как хорошо! «Элизобетонная конструкция»… А пока маленькая была, вообще мучение. Называли и Лизой, и Бетой (хорошо хоть не Альфой). И… в общем, сплошное издевательство. А в первом классе я топнула ногой и переделала себя в Белку. Так и прижилось… — Они встретились глазами, и теперь Белкин взгляд был вопросительный: «А ты… кто?»
«Вдруг и в самом деле Ваня?»
Мальчик нагнулся, тронул проросший между плит одуванчик, посмотрел, как он качает солнечной головкой.
— У меня, Белка, похожая история. Только не с бабушкой, а с дедушкой. И с прадедушкой. Прадедушка был чех, он попал к русским в плен в пятнадцатом году, когда Первая мировая война… И остался в России, стал потом врачом. И дедушка — врачом, и отец… Когда я родился, дед стал говорить: «Назовем мальчика «Вацлав», как моего папу». Но родители говорят: «Это, конечно, хорошее, но не здешнее имя, как с ним в России?» И договорились, что буду Вячеслав — ну, будто русский вариант Вацлава. А уменьшительно стали звать все же по-чешски: не Славка, а Вашек…
— Да это же здорово!
Было и правда славно. Подходяще так для мальчишки с шапкой льняных волос. И, к тому же, Белка была довольна, что угадала хотя бы первые две буквы. Она, кажется, слишком явно обрадовалась. И, застеснявшись этой радости, быстро спросила:
— А Сёга это Сергей, да?
— А? Да. Серёжка…
— Брат, да? — спросила Белка, хотя и так было ясно.
— Да, брат…
Белка вдруг заметила, что, когда Вашек говорит «да», получается мягко и с чуть заметным придыханием. Похоже на «та-а». «Та-а зачем?.. Та-а, брат…» И это тоже было славно.
Вашек сидел, слегка откинувшись, и смотрел перед собой, словно вспоминал что-то. Крепко взялся по бокам от себя за гранитный выступ. Белка опять подумала, какие у него длинные тонкие пальцы. Вашек шевельнул пальцами, словно Белкин взгляд щекотнул их. Она тут же отвела глаза. И быстро сказала:
— А вы совсем не похожи, ты и Сёга…
Вашек тихо качнулся вперед-назад, взялся за гранит покрепче. И вдруг проговорил:
— Понимаешь, он не такой брат… Ну, не кровный, а приемный. Или говорят «названный». Он у нас полтора года живет…
Белке показалось, что о чем-то таком она уже догадывалась в глубине души. И неловко молчала: сунулась не в свое дело. Можно ли дальше расспрашивать? Но Вашек не стал молчать. Качнулся и продолжал:
— Его к папе в больницу беспризорники привели. То есть принесли, с таким вот приступом. Он жил с ними, в каком-то подвале, а потом у него это стало случаться и они перепугались: мог ведь и умереть… А папа работает в больнице скорой помощи, это недалеко отсюда. Знаешь, здание такое, похожее на приморский санаторий, на Фрунзенской?
Белка торопливо кивнула. Вашек продолжал, глядя перед собой:
— Ну вот, притащили его и убежали. А папа как раз был на дежурстве… Ну, малость привели его в чувство, Сёгу этого. А потом папа позвонил маме. Он-то не детский специалист, а мама работает в поликлинике при детской больнице. Забрали Сёгу туда… А у него приступ за приступом. И никто ничего не может понять. Это ведь не эпилепсия какая-нибудь и не что-то другое, известное. Непонятные приступы боли… И никто не мог поставить диагноз. Вроде бы все в норме: и сердце, и… ну весь организм. Только общее истощение, но боль-то не из-за этого. Думали: может нервное? Тоже не смогли выяснить… Лежал он там два месяца, а дальше что? В обычный интернат больного не примут. В госпиталь для детей-хроников? А кто возьмет без диагноза? Да и мест нету…
(«Та-а и мест нету…» — отозвалось в Белке.)
— И вы взяли его себе? — шепотом спросила она.
— Мама сказала: «Я же за него отвечаю. Ну, и привык он ко мне (к маме то есть). Куда его, не в подвал же обратно…» Папа руками развел: «Конечно, не в подвал…» Ну и вот… Стал сперва жить просто так, потом документы оформили на опекунство, в школу пошел… Он ведь не долго был у беспризорников, сперва три года в детдоме жил, учился там, но сбежал, потому что и ребята, и воспитатели били…
— Гады, — вздохнула Белка.
— Та-а… А в детдом он еще дошкольником попал. Мать спилась и пропала куда-то, отец сдал его в какую-то комиссию и сразу укатил на север, а там, говорят, погиб. А Сёга закончил в детском доме три класса, у нас пошел в четвертый… Белка, он выглядит младше, чем есть. На самом деле ему почти одиннадцать…
Белка опять кивнула: понятно, мол, при такой жизни сильно не вырастешь. И прошептала:
— А приступы так и продолжались.
— Та-а. Не часто но случались.
— А ты… еще раньше умел снимать боль? Или научился, когда с ним пришлось…
— С ним. И не сразу… — Вашек опять глянул на нее, отвернулся. — Белка… если бы ты знала, какая я сперва был сволочь…
Уже потом Белка размышляла и гадала: с чего мальчик Вашек стал ей, незнакомой девчонке, рассказывать про невеселые семейные дела? Будто всего себя наружу… Может, почуял родственную душу, когда вместе вытягивали боль из Сёги? Или… такое было свойство у этих мест, что люди тут делались откровеннее и добрее?.. Но эти мысли были потом, а тогда ей казалось обыкновенным, что вот сидят они вдвоем посреди каменной старинной площади, на солнцепеке (тень от стен не достигала сухого бассейна), и она слушает с печалью и тревогой, а он говорит горько и откровенно:
— Знаешь, Белка, я же его сперва терпеть не мог… Ну как же, был единственный сын у мамы и папы, а тут вдруг появляется какой-то недоразвитый дохлячок с улицы. Да еще припадочный… Молчит все время, только вздрагивает, если громко окликнешь, моргает. А если говорит, то больше шепотом. И не умеет ничего… А ему — все внимание. «Понимаешь, Вашек, он же младше тебя. И у него такое состояние… Мы должны… И ты должен…»
Ну и что? Думаешь, я его обижал или как-то показывал, что не терплю? Да ни чуточки! Делал вид, что «да, все пониманию». Ни разу плохого слова не сказал. Если что-то спросит, вежливо так отвечаю. Если надо с уроками помочь — пожалуйста, улыбаюсь даже. Но внутри все скручивается… Он, конечно, это чувствовал, поглядывал так, загнанно… И мама все это понимала. Но ведь снаружи-то все было благополучно, никаких ссор… А папе, наверно, казалось, что и в самом деле все хорошо, он с головой был в своей хирургии, с утра до ночи…
Меня, Белка теперь до сих пор грызет, что Сёга плакал по ночам, а я ни разу не подошел. Иногда просыпался и слушал, стиснув зубы. А если он слишком уж сильно заходился, я вскакивал, будил маму:
«Иди, он опять там весь в слезах…»
Она мне:
«А почему ты сам не попробуешь успокоить?»
«Я не умею…»
Я и правда не умел. Но и не хотел даже попробовать…
А один раз я все же сорвался. Мы спали в моей комнате, она теперь сделалась как бы общая. Папа смастерил двухъярусную кровать, как в кубрике. Сёга попросился наверх, ну, я не спорил, конечно, младшим уступать надо… А однажды… Белка, это между нами, ладно? Однажды на меня потекло. Оказалось, что у него энурез. То есть такое… недержание. Тут ничего смешного, это часто бывает у таких вот заброшенных пацанов. И лечится, кстати говоря, легко, Сёгу потом и вылечили в один момент… Но в то утро я был сам не свой от злости. И маме сказал:
Ознакомительная версия.
