— Не могу! Нет! Не могу! Этого никто не делает. Никаких мам! Она сама виновата! Зачем опоздала. Да что вы-то из себя выходите? Разве это ваша… мама?
— Дядя Койкин… да не все ли равно-о-о! — вдруг взревела Люся… — Зачем вы ее бросили… Она же мама… чья-то… Вон она какая бедненькая… какая миленькая… Вон у нее чемоданы какие… Ма-а-мочка!
Но внизу заработали дизеля, и лодка пошла.
* * *
Прошло часов шесть. Остались сзади вехи морского канала. Мимо проплыл Кронштадт, огромный, низкий, серый и грозный, точно величайший в мире линкор, ставший на глухие якоря на стражу перед замечательным городом Ленина, на подступах к Советской стране.
Койкин успокоился. Потирая руки, ворча что-то себе под нос, он ходил взад и вперед по палубе и курил трубку.
— А ловко-таки я от нее удрал, — доносилось до ребят. — Еще бы! Не на таковского напала! Кто хитрее-то — мама или капитан?
Ребята тоже успокоились. Они мерзли, но с восторгом смотрели с палубы вперед. Носы у них покраснели, руки посинели, однако они держались храбро: экспедиция Купипа! Только Люся все еще вздыхала и рюмила тихонечко там внизу.
— Девица, девица! — мрачно говорил ей от времени до времени Койкин. — Милое ты созданье. Приказываю прекратить!
Было около половины третьего, когда Устрицын оглянулся назад, за корму. Там, далеко в осенней мгле, под неверным, изредка проглядывающим из-за туч солнцем, тянулась белая пенистая полоса — струя от винта лодки «Рикки-Тикки». Над ней, как белые тряпочки, мотались по ветру чайки. Оправа и слева синели низкие берега. А совсем далеко, почти на горизонте, виднелось движущееся белое пятнышко.
— Дядя Койкин! — запищал Устрицын. — Смотрите-ка, что это там такое плывет? — Он схватил огромный купиповский призматический бинокль (всем ребятам было выдано по такому восьмикратному морскому биноклю) и, еле подняв его, вгляделся в даль. — Дядя Койкин, это — катер! Быстроходный торпедный катер!
Койкин тоже поднес к глазам огромную старомодную подзорную трубу. На минуту он застыл неподвижно.
— Смотри, Устрицын! — с восхищением шепнул Лева Гельман, — точь в точь как у Жюля Верна: «труба не могла быть неподвижней и в мраморной руке!»
— Гм, гм! — пробормотал капитан. — Да, это — катер! Значит, там получили какие-нибудь сведения о Бабере… Или хитропочтенные купипские ребята что-нибудь такое написали в «Костер»… Что-нибудь достоумное! Это наш катер, купипский. Скорость хода — 55 узлов… Видишь, как догоняет… Это хорошо!
И на самом деле, маленький катер несся за лодкой полным ходом. Пенные усы, выбиваясь из-под его форштевня, белыми столбами ложились на свинцовую воду. Слышно было, как два сильных мотора с неистовым ревом вращают винт… Даже заплаканная Люся, услыхав этот мощный рев, высунула нос из люка.
Ближе… ближе… Вдруг подзорная труба выпала из ослабевших рук капитана Койкина. Черты его подвижного лица выразили сразу множество пылких чувств: «К… к… клянусь кабестаном, кабельтовым и коком!» только и мог пробормотать он, пятясь к люку. «Вот тебе и на… Что ж это будет-то?»
Катер несся уже совсем недалеко за кормой «Рикки-Тикки». Он умерил ход, и на нем можно было легко разглядеть двух человек. Один, в кожаном комбинезоне, очевидно показывая рулевому направление, водил по горизонту рукой. Второй размахивал в воздухе какой-то длинной узкой тряпочкой, похожей на корабельный вымпел. Ветер широко развевал его демисезонное пальто.
— Мама! Это мама приехала! — в один голос завизжали Устрицын и Люся. Капитан Койкин затрепетал…
Не дожидаясь, чтобы катер окончательно остановился у борта лодки, мама спрыгнула на ее палубу. Длинное серое теплое кашне извивалось по ветру в ее руке.
— Сейчас же надень кашне, противный капитан! — закричала она, направляясь решительными шагами к Койкину. — Ты что же это делаешь, бесстыдник? С открытым воротом на ветру! Простудиться хочешь? Надевай, надевай без всяких разговоров. А ребята-то! Вон, посмотри — Устрицын, ненаглядный ребенок, застыл как сосулька… Вы простудитесь все, а я потом возись с вами… Ничуть вам меня не жалко…
Капитан Койкин не успел даже возразить, как ворот его оказался уже плотно застегнутым, и теплое кашне обвило его бронзово-красное просоленное солью всех морей горло. Можно было подумать, что эта мама только и делает, что завязывает всем кашне — так ловко это у нее вышло.
Растерянно опустив руки, несчастный капитан стоял перед нею как манекен.
— Гм… гм… товарищ мама… — испуганно бормотал он… — Милое ты создание… Гражданка мама… Гм… Ну зачем же мне кашне? Я же капитан… Да я его никогда в жизни не носил!
— Вот оно и видно! — строго ответила мама, завязывая кашне бантом на широкой капитанской груди. — Вон голос-то у тебя какой… Точно дверь скрипит… Ну, ничего… Я у вас тут наведу порядок. Долго-то нам рассусоливать некогда. Пора дальше плыть. Забирайте чемоданы… Осторожнее, осторожнее! Там рыбий жир, иод, манная крупа, зубной порошок, зеленое мыло… Осторожнее!
Устрицын и Лева Гельман переглянулись. Все это было им, ох, как знакомо! Капитан Койкин тоже взглянул на них несчастными глазами. Украдкой он попробовал было распустить хоть немножко давивший ему шею бант, но тотчас же махнул рукой.
— Ну, брат Николай Андреевич, влипли мы с собой на этот раз! — пробормотал он и с отчаянием передвинул свою яхтклубку с затылка совсем на нос.
Люся ухватила маму за палец и повела ее внутрь судна. Катер отплыл в обратный путь.
* * *
Да, для капитана Койкина настали теперь трудные дни.
В первый же час мама облазила всю лодку.
— Это кто — кок? — спросила она, увидев человека, возившегося с кастрюлями возле электрической плитки. — Это что же значит — кухарка? Вот что, милый товарищ, ступай-ка ты отсюда прочь… Там тебе наверное какие-нибудь другие морские дела найдутся… А это уж — я сама!
Заглянула она и в каюту самого Койкина, и когда он, выждав минут двадцать, тоже просунул туда нос, — он ахнул. Все было расставлено по ранжиру — книги на столике сложены аккуратными стопочками, к стенке булавками пришпилены две открытки (на одной кошка с голубым бантом, на другой собачка с умильным выражением лица). Даже койка, койка капитана Койкина приняла совсем особый вид, и у подушки все четыре уголка были симметрично заткнуты внутрь. Бедняга поник головою.
— Ну и ну… — прошептал он. — Клянусь Купипом!..
Но несчастья его только начинались.
На следующее утро мама спозаранку явилась в кают-компанию, где Койкин, только что отпив какао, дремал, не снимая кашне, в кресле. Ребята сидели тут же.
— Ну вот, Койкин, то ли дело! — поощрительно сказала мама. — Хоть на человека стал похож. Зубы-то чистил? Ты мне вот что скажи, милый, человек, куда мы плывем на этой твоей подводной лодке?..
Дух протеста проснулся в старом капитане.
— Мама, милое ты мое созданье! — сказал он. — Куда мы плывем, это медицине неизвестно. А лодка наша совсем не подводная. Это — подлёдная лодка. Понимаешь ты это слово? Подлёдная, клянусь румбом, бимсом и шпангоутом! Построенная для плаванья подо льдом!
— Ну, это-то мне все равно, — равнодушно сказала мама. — Хоть под землей. Если ребят с тобой отпустили, значит, ты их и подо льдом должен благополучно прокатить. А вот, как же это — медицине неизвестно? Причем тут медицина? Ты должен! сам знать, куда плывешь.
— Ой, мама, восхитительное ты существо! — возопил Койкин. — Да спроси ты у хитропочтенных баберовских ребят, и они тебе скажут то же самое: неизвестно! Читала? Во всех газетах было напечатано: Бабер не знает! И мы не знаем. Вот будем туда-сюда ходить… Недлинными курсами… Туда-сюда…
— Слоняться? — перебила мама.
— Нет — крейсировать! — с сердцем ответил Койкин. — Крейсировать, дорогой товарищ мама! Пока нам Бабер не сообщит что-нибудь более ясное. А если хочешь — посмотри по плану, куда он полетел. Это — тайна, потому что мы ищем радий. Понимаешь? Радий, а не рыбий жир!
Не без труда, но все же в конце концов удалось растолковать маме, как обстояло дело с целью плавания. Она долго рассматривала план Ленинграда. Почти про каждый отмеченный кружком пункт она сказала что-нибудь существенное.
— Витебский вокзал? Знаю, — говорила она. — Там поезда приходят на второй этаж. Я оттуда племянницу в Одессу отправляла!.. Угол Дзержинского и Фонтанки? Знаю! Там отличный щеточный магазин открывается… Перфильева улица? Ну как же! Там моя одна знакомая живет. Угол Железнодорожной? Гм! Да это же нивесть где. За городом. Почти в Удельной. Там такой маленький скверишко. 3000 километров? Гм! Она и вся-то километра не будет, эта Перфильева…
