Но всё-таки сам про себя иногда думаю, что не такой уж я осёл, каким кажусь учителям.
Подошёл-таки к учительскому столу. Откуда-то запахло луком.
— Ты что, лук ел, Слава?
— Нет. От насморка лечился. Некоторые говорят: помогает.
— Вид у тебя и впрямь нездоровый. Глаза красные… слезятся.
Я победно смотрю на приятелей.
— И ещё кашель и насморк, — добавляю.
Светлана Леонидовна трогает мой лоб. Рука у неё чистая, узкая и прохладная, маникюр.
Стою чуть живой: а вдруг лоб холодный!
— Если и есть температура, то маленькая.
— Тридцать семь и три.
— Зачем же в школу пришёл?
«Пришёл», а не «притащился»! Вот он — русский язык! Как приятно его слушать…
— Он за новым материалом явился. Не может пропустить! — хохочет на последней парте Нырненко.
— А что тут, Юра, смешного? Не понимаю тебя, — удивляется Светлана Леонидовна, и Нырненко затыкается.
Ага! Слопал?!
— Ради нового материала пришёл в школу такой больной? — понижая голос, переспрашивает Светлана Леонидовна и как-то странно смотрит на меня.
Неужели не верит?
— Я очень хочу узнать новый материал, — хриплю я. Будь что будет! Только бы не спросила про родителей, тогда я, пожалуй, умру. Возьму и задохнусь от кашля.
Но она ничего не спрашивает, а только, улыбаясь, говорит:
— Мне это приятно слышать. Именно от тебя, Слава. Спасибо тебе. Постепенно ты становишься добросовестным.
А вчерашние три двойки и единица по сочинению? Но она не вспоминает про это, великодушно не напоминает.
И я начинаю радоваться. Это уже вторая радость. Первая — когда мама смотрела на меня: тогда я вымыл ложку. Сейчас — вторая. Может быть, я и правда становлюсь лучше. Как хочется стать лучше!
— Можешь идти на место. Нет, пожалуй, сходи к медсестре. Пусть она тебя посмотрит.
Но мне не хочется уходить, так хорошо сейчас в классе. Уйдёшь — неизвестно к чему вернёшься.
— Я уже там был. Её там нет. Я на перемене схожу.
Класс стал быстро заполняться. Я никогда не видел, как кто приходит, до чего интересно! Мне кажется, я сегодня что-то нашёл, когда явился одним из первых.
А где же Перепёлкина? Она никогда не опаздывает. Не хватало, чтобы она заболела сегодня… Если я её не увижу, будет плохо. Может быть, в моём путешествии случатся непредвиденные события — и я не вернусь так скоро. Перепёлкину я могу не видеть только один день — воскресенье, и то я обязательно загляну к ней во двор, как она там. Я просто привык видеть её каждый день. Если не вижу, то как-то сразу становится плохо.
Всё-таки явилась! Уже и звонок прозвенел. Все так и ахнули, когда она вошла, и зашушукались: «Перепёлкина опоздала!»
Подумаешь, какое событие! Да я раз сто, наверное, опаздывал, и ни один чёрт не охнул. А говорят ещё — равноправие. Да где оно?
Перепёлкина села со мной. Урок продолжался.
Я всё хотел спросить Перепёлкину, чего она опоздала, но не получалось. А тут Светлана Леонидовна стала ходить по рядам и проверять у всех домашнее задание.
Перепёлкина, красная как рак, показала, а мне показывать было нечего.
— Я, Свет Леонидна, заболевать ещё начал вчера… — тихо сказал я ей и сразу вспомнил про Марьяну. Но Марьяна не понадобилась.
— Ладно. Завтра покажешь.
Я так обрадовался — она не влепила мне двойку! Принялся от радости вертеться и сигналить «Камчатке».
После третьего замечания я окончательно успокоился и принялся списывать с доски.
Урок прошёл незаметно.
На перемене я совсем забыл, что больной, и носился по коридору за девчонками. Хорошо, что Андрюшка напомнил мне, что больным вредно бегать, а то бы…
Потом я уже не носился, а стоял у стенки, чтобы как следует подумать о том, как сяду в электричку, как поеду, как слезу, как залезу, как поползу…
Но в школе на перемене думать невозможно, не дают! Все тебя толкают, лезут, цепляются, прыгают на тебя.
Кто-то лягнул меня, я погнался за ним и налетел на дежурных восьмиклассниц. Одна из них — дежурная жердь — схватила меня своими холодными лягушачьими лапами. Я стал вырываться. Они хотели меня записать — нет уж, спасибочки!
Хоть жердь была и щуплая, но держала — ого-го! Меня спас Андрюшка, пробегавший мимо.
— Эй, что делаете с больным ребёнком?! — закричал он. — А ну отпусти, кому говорю!
И хотя этим жердям Андрюшка по колено, но они меня выпустили. Знают Пчелинцева, хоть и пятиклассник!
— Получай своё барахло! — крикнула дежурная жердь и кинула меня прямо на пол.
Я поднялся и стал отряхиваться. Сказал бы я ей, как она к Серёжке Чугункову из 10-го «а» подлизывается, а он на неё ноль внимания, фунт презрения.
Сказал бы я ей, да меня утащил Андрюшка, а потом раздался звонок и все испарились.
На истории я не успел открыть учебник, чтобы посмотреть, что нам задано, как меня вызвали. А я даже вопроса не слышал — рассказывал Нырненко, как меня спас Андрюшка.
Вышел к учительскому столу, а что говорить — не знаю.
— Мы ждём! — говорит историша.
— Мы тебя внимательно слушаем! — говорит она же.
— Все слушают Кукушкина! — опять она говорит.
Молчу и постепенно вспоминаю, что я больной. Где мой платок имени Гуслевича? Достаю платок. Развернул. Свернул. Опять развернул и сморкнулся.
— Ну! — как закричит историша.
Я платок уронил на пол и никак поднять не могу.
— Ну! — опять говорит историша, но спокойно.
— Ну… — повторяю я, а дальше ни с места.
— Хорошо, — говорит историша металлическим своим голосом. — Ещё раз специально для Кукушкина — все слышали? — повторяю вопрос. Нырненко, перестань кривляться. «В чём причины упадка культуры Греции в конце второго столетия до нашей эры?» — растягивая слова, говорит историша.
Ага, значит, причины упадка культуры… Греция… У них там когда-то был переворот… Чёрных полковников… Это у них или у кого другого?
Начинаю всё-таки с чёрных полковников, авось угадал.
В классе становится шумно, но я стараюсь на шум не обращать внимания. Когда я отвечаю, всегда шумят, потому что у меня мимика. Но сейчас я про мимику забываю, потому что мятеж полковников я знаю хорошо, можно обойтись и без мимики.
— Эти полковники задавили всё искусство греков. Грекам даже петь запрещали. А кто поёт, всех бросали в тюрьмы. Одного композитора, фамилию забыл, тоже бросили туда же. Но его освободила общественность всего мира и наш Советский Союз. Он потом приезжал к нам, всех поблагодарил и пел свои революционные песни. А ещё у греков есть театр. И трагическая актриса Анастасия. А дальше не помню. Она играла Медею в «Медее». Мои родители на неё ходили и пришли все зарёванные. Даже отец.
Я говорю про это и про другое и чувствую, как дрожит мой голос.
Понемногу в классе становится тихо.
Историша кивает мне:
— Так-так.
Потом спрашивает:
— У тебя всё?
Признаюсь, что знаю ещё про Кипр и про епископа Макариоса. Там на Кипре тоже Греция участвует.
Историша встаёт, подходит ко мне, кладёт на мою голову тяжёлую свою руку. Она взволнована.
— Молодец, Кукушкин! — слышу я уже третью похвалу за вчера и сегодня. — Ты очень интересно рассказал нам про сегодняшнюю Грецию. Но я просила тебя рассказать о другой Греции. Ты прослушал вторую половину вопроса. Ты всегда слушаешь наполовину.
Историша опять пристаёт ко мне со своими причинами упадка. Почему-то ей не хочется мне ставить двойку.
— В учебник ты заглядывал? Признайся!
— Заглядывал.
— Нет, не заглядывал!
— Нет, загля…
— Кто мне ответит?
Поднимается лес, нет, не лес, а палки рук. Даже Нырненко с Пчелинцевым и те тянут руки. Уж могли бы и не тянуть. Друг всё-таки в беде!
Тут я окончательно вспоминаю, что болен.
— У меня ОРЗ! — кричу я радостно и начинаю шмыгать носом.
— Справка от врача?
Никакой справки у меня, конечно, нет. Историша наконец ставит мне в журнал и дневник пару.
Вот вам и хорошая жизнь Кукушкина!
А я так старался про чёрных полковников, даже охрип от волнения. Знал бы, лучше молчал!
Возвращаюсь на место. Все меня поздравляют, шепчут, что я классно заливал. А я совсем и не заливал. А говорил чистую правду. Сам в газетах читал. Только вот ошибся на две тысячи лет.
Но что это время значит для вечности? Ничего не значит — один миг. А мне стоит дорого — четвёртая двойка… Грустно и грустно…
— Что ж ты на меня не смотрел? Я тебе подсказывала. Три причины… — шепчет мне Перепёлкина.
ПЕРЕПЁЛКИНА — ЕДИНСТВЕННАЯ НА СВЕТЕ
Она — мне! — подсказывала. Дохлая отличница!
Да пусть я весь обрасту двойками, как морской царь водорослями, чем посмотрю на неё, когда отвечаю.
С Перепёлкиной у меня сложные отношения. Длятся они уже пятый год, потому что мы сидим с ней на одной парте без измен. Наша парта единственная сидит так, все остальные давно уже запутались, кто с кем сидел. Мы же всё сидим. И никто нас рассадить не может: мы никому не мешаем, на уроках не разговариваем. Вообще, мы с Перепёлкиной разговариваем мало. Сейчас Перепёлкина уже сама не прочь поговорить со мной, но разговора у нас почему-то не получается: я только мычу ей в ответ. Когда её нет рядом, я придумываю тысячу слов, могу рассказать ей обо всём на свете, но стоит ей появиться возле меня, как в голове хоть шаром покати.
