Исповедь Плешнера
Незаметно Тимошка повзрослел, другие мысли бродили в его голове, на другие вопросы мучительно искал он ответы. И никто не мог ему в этом помочь, не знал, или не хотел сказать правду.
Свою мать он знал, ее молоком он был вскормлен в детстве, азам кошачьих премудростей он научился у нее, кошки Дашки, среди людей еще звавшейся Гнусей, за ее подчас далеко не самые благопристойные поступки, постоянный писк и манеру попрошайничать. Раньше, в далеком котячьем детстве, он просто боготворил ее, это огромное черно-белое и пушистое, невероятно доброе и нежное созданье. Он был уверен, что нет на свете существа добрее и красивее его мамы. Но время летит, и все меняется, в том числе и взгляды на жизнь. Тимофей повзрослел и уже по-другому смотрел на мир. Исчез доверчивый и наивный котенок, уступив место более расчетливому и рассудительному созданью. Его теперь ни за что не заставить бегать потехи ради за собственным хвостом и привязанной к нему погремушке, не станет он на радость людям скакать как полоумный за висящим на шнурке фантиком, или под их восторженный рев катать по полу шерстяной клубок. Он вырос и поумнел, и его взгляды на жизнь несколько переменились.
Он, как и прежде делал гадости огромному исполину, как бы мстя неведомо за что, также играл с самым хрупким двуногим и преданно ждал хозяина, воркуя на его руках. Но в отношении матери Дашки, в оценке ее поступков, он изменился. Ему стал в тягость ее образ жизни. Открыто он не показывал этого, но в душе постоянно стеснялся и стыдился беспутной и безалаберной мамаши.
Но если с матерью, пусть даже такой глупой и никудышной кошонкой, все было ясно, то вот с отцом все обстояло гораздо сложнее и запутаннее. Тимошка не знал, кто он, а тому, что твердили в один голос кошка Дашка и двуногие исполины, он не верил. Не верил тому, что с отцом ему не повезло еще больше, чем с матерью. Ведь тот, кого ему прочили в отцы, был одновременно страшен и омерзителен. Официальным папашей значился кот Плешнер, это невероятно старое, серое и облезлое животное, вечно грязное и смердящее. Постоянно с него свисали непонятного происхождения сальные сосульки, вся его неряшливая, побитая молью шуба заплыла мерзкими колтыками. Сквозь прорехи в его лохмотьях выглядывало грязное, невероятно вонючее, в гноище и струпьях тело. Он постоянно чесался, раздирая незаживающие болячки, а шерсть его шевелилась словно живая, настолько плотно она была нашпигована зубастой и кровожадной живностью — блохами.
Об этих созданьях у Тимошки сохранились самые неприятные воспоминания. Немало горя претерпел он от них в далеком, сопливом детстве, когда по наивной доверчивости прижимался к грязному боку этой зловонной твари, этой паршивой овцы, не чувствуя всей мерзости исходящей от него. Сколько потом длинных, и бессонных ночей провел он, выкусывая из шелковистой шерстки полчища кровожадных паразитов, перекинувшихся на него со старого, паршивого бродяги. Уже тогда, будучи еще совсем ребенком, он отметил взаимосвязь между появлением в доме Плешнера и своими бессонными ночами. Уже тогда инстинкт самосохранения стал подсказывать ему держаться подальше от этой зловонной твари. В дальнейшем он не ослушивался голоса разума, и ночи его стали гораздо спокойнее.
И вот теперь все в доме в один голос твердят ему о том, что это его родной отец. Но он не желает этому верить, каждая клеточка его тела протестует против подобного утверждения. И у него были вполне весомые основания, чтобы не верить людям. В первую очередь он не верил своей непутевой мамаше, хорошо зная ее беспечность и легкомысленность. Кошка, по большому счету, была девицей не просто легкого, а наилегчайшего поведения, со всеми вытекающими отсюда последствиями. Что же касается людей, то в их разговорах он видел происки старого исполина, не желавшего простить ему его выходок и старающегося отплатить соответственно, пусть даже и откровенной ложью. И только хозяин был на его стороне и никогда не называл эту смердящую, кишащую блохами тварь, Тимошкиным отцом. Он определенно что-то знал, но не хотел поделиться с Тимошкой, возможно просто не предполагая насколько серьезно его беспокоит этот вопрос. Молчала и черная, кудрявая и бестолковая собачонка Янка, лишь радостно повиливая хвостом, вернее тем, что от него осталось. Она была безнадежно глупа и как нельзя более соответствовала компании Гнуси, с которой на пару вела бесконечные, пустопорожние разговоры.
Не было ответа на мучающий Тимошку вопрос в стенах этого дома. И тогда Тимофей уходил на улицу, где он любил сидя на заборе разглядывать проходящих мимо кошек и котов, мучительно размышляя, а нет ли в их пестрой веренице того, чьему участию благодаря и произошло его, Тимошкино, появление на свет. Но и улица хранила упрямое молчание, оставляя без ответа его невысказанный вопрос. И лишь однажды каленым железом ожгло сердце, когда мимо забора важно прошествовал гладкий красавец, такой же усатый и полосатый, как Тимошка, кот, выгодно отличающийся от всего того сброда, что ежедневно шатается по улицам и который он привык лицезреть здесь день ото дня. Кот гордо прошествовал мимо, даже не взглянув в его сторону, и скрылся в подворотне соседского дома. Его краткое появление нарушило Тишкин покой, сбросило с привычного, давно облюбованного и обжитого угла забора. Он непременно сегодня должен узнать тайну своего рождения, и помочь ему в этом может одно-единственное существо, и оно как раз в доме.
Котейко прошмыгнул в приоткрытую дверь дома и вбежал на кухню, где после сытного обеда, весь перемазанный остатками трапезы, довольно урча и похрюкивая возлежал, уронив харю в тарелку с объедками, грязная пародия на кота, древний старикан Плешнер. Только он мог дать правдивый ответ на его вопрос, зачем старому врать, когда дни его сочтены, когда на далеких небесах в кошачьем царстве мертвых, серьезные, серые и усатые смотрители, ставят ему прогулы, осуждающе качая головами. И он задал старику мучающий его вопрос, а в ответ получил длинную исповедь существа, звавшегося Плешнером.
…Когда-то его нарекли Василием, таким простым и обыденным, по-домашнему теплым именем. Он родился в этом доме, его одного оставили жить, но на этом все благодеяния хозяев и закончились. На него просто махнули рукой, о нем позабыли напрочь, предоставив ему самостоятельно заботиться о собственной жизни. Даже его родная мать, такая же легкомысленная и беспечная гулена, как, впрочем, и все кошки, бросила дитя на произвол судьбы. С детских лет он был предоставлен самому себе. С раннего утра и до глубокой ночи приходилось ему бороться за выживание, совершая порой самые кощунственные, с человеческой точки зрения, поступки. Он начал воровать, таская со стола людей и их кладовых все, что плохо лежит, что не успели, или забыли прибрать. Все его безрадостное детство его преследовала одна мысль, одно навязчивое желание — есть. И он ел все подряд, не только то, что кушают порядочные коты, а именно все. Порой ему приходилось пожирать картофельную кожуру, сваленную в помойное ведро, лишь бы не околеть с голоду. В его рационе было все: сырая картошка, помидоры, капуста, огурцы, словом все, что он мог запихнуть внутрь. Он стал сущим бедствием для кухни, где неоднократно бывал пойман и бит на месте преступления рассвирепевшей хозяйкой, а затем с позором, нередко при помощи пинка вылетал за дверь и потом подолгу не удавалось ему прошмыгнуть обратно. Волей-неволей приходилось искать пропитание на стороне.
Когда он был совсем еще крохой, это было просто, сердобольные люди, встретив его на улице, вопящего от голода, протягивали ему лакомый кусочек, а в особо удачные дни ему даже удавалось вдоволь попить молока. Но он взрослел, и подавать стали хуже, более того, ему старались поддать под зад ногой эти противные, вездесущие мальчишки, а облезлые бродячие псы, стали проявлять к нему нездоровый интерес. Частенько приходилось ему ретироваться на ближайший столб, спасая свою жизнь, и на сколько это возможно, честь, и сидеть на нем порой целыми сутками в голоде и холоде, нередко под мерзким проливным дождем.
И тогда, он занялся разбоем, таская соседских цыплят, но удача редко сопутствовала ему, а риск быть пойманным, был неоправданно велик, и пару раз просто чудо спасало его от жестокой человеческой кары. И тем радостнее было для него возвращение в дом родной, когда ему удавалось, воспользовавшись неосмотрительно оставшейся открытой дверью, прошмыгнуть между хозяйских ног и юркнуть в излюбленное убежище, выгнать из которого его не могла никакая сила на свете. И с этих пор на несколько дней у него была обеспечена более или менее сносная жизнь. Он доедал то, что осталось после собаки, он тащил со стола забытые хозяевами продукты и был вполне доволен жизнью. Пусть и не всегда он ел досыта, но, по крайней мере, спал в тепле, и ему не грозила смерть от собачьих клыков.
