— Мама, мама!
Конечно, никто не мог услыхать отсюда мой голос. Только мой дракон, от крика ли, от моего ли движения, взмахнул крыльями и опять полетел.
Опять началось наше воздушное путешествие. Опять мы ныряем и плаваем в волнах тихого и теплого воздуха. Опять у меня сладко замирает сердце и я не знаю, чего мне желать: желать ли, чтоб меня скорее опустили на твердую землю, или желать, чтобы мы держались в воздухе как можно дольше. На землю мне хотелось, потому что на ней безопаснее. Но и летать хотелось, потому что это — такое наслаждение, которого не понять никому, кто сам не летал.
Мы вылетели на поле, спустились ближе к земле, долго неслись над рожью, потом над цветущим лугом, который с высоты казался мне разноцветным ковром. Потом перелетели мы небольшой лесок, причем чуть-чуть не зацепили за макушку самой высокой березы. Наконец, мой дракон повернул опять к селу и спустился к самой воде реки. Над водой он летел так низко, что иногда задевал крыльями за воду. И опять мне стало страшно. Оборваться с дракона над лесом и падать там с десятисаженной высоты казалось не так страшно, как оборваться прямо в воду на середине широкой и быстрой реки.
Но здесь ждало меня еще более сильное испытание. Близ села у нас река раздвоилась и на узком протоке была построена водяная мельница. Проток был перегорожен высокой плотиной, сверху которой вода падала сильным, шумным и пенистым каскадом. Это был настоящий бурный водопад. Внизу под ним вода кружилась и бурлила и всегда была покрыта белой, как молоко, пеной. Прямо в эту-то опасную пучину и понес меня мой дракон, как будто он хотел утопить меня в самом опасном месте, где нет никакого спасения.
Здесь он спустился к одной подпорке, которая подпирала плотину, и сел на нее как ни в чем не бывало. Это было на середине плотины, как раз над самой пучиной и в самом бурном месте. Даже брызги воды долетали до меня и падали на нас.
Но это бы еще не беда. А беда в том, что сел он на эту подпорку вниз брюхом, ногами уцепился вверху, а брюхо свесил вниз. Я так и повис над пучиной и, чтобы не оборваться с дракона, должен был крепко обнять его тонкое брюхо руками и повиснуть на них. Провисеть так долго я не мог. Руки затекут, оборвутся, и я полечу уже не в высь, а прямо в пенистый водоворот. Вот тут-то напал на меня настоящий ужас, и я оцепенел от него.
На мое великое счастье, дракон не просидел в таком положении и одной минуты. Должно быть, ему самому было неловко или боязно. Он опять вспорхнул, выпрямил брюшко как следует и полетел на берег. Летел он теперь гораздо медленнее, должно быть, очень устал. Было очевидно, что он долго не пролетает. И для меня теперь весь интерес был в том, где он сядет. Теперь он уже не поднимался высоко, а, перепархивая через заборы, летел над огородами. Мне показалось даже, что он направляется опять в ту сторону, где был наш пруд, откуда мы вылетели с ним, и значит — к нашему дому. Сердце мое радостно забилось.
Но как раз в этот момент с моим драконом случилась история, которую понять я мог только позднее. Я видел только, что он летел над грядками с капустой. И вдруг он как-то весь вздрогнул, закачался, перекувырнулся и… и я чувствую, что я упал и где-то лежу на чем-то твердом, никуда уже больше не лечу, и никакого дракона подо мной совсем нет.
Я встал, оправился, ощупал бока, вижу, — целы. Осмотрелся кругом, — стою твердо на большом капустном листе. А невдалеке, близ куста сирени, мой бедный дракон беспомощно трепещется в паутине.
Тут я все понял и расхохотался.
Мой страшный дракон, на котором я совершил такое прекрасное путешествие, был не что иное, как стрекоза. Усталая, она летела тихо и потому не могла с размаха прорвать всю паутину. Часть ее она разорвала, и в этот разрыв провалился я и не запутался. А часть паутины спутала все четыре крыла стрекозы и она теперь беспомощно барахталась в сетях.
Жалко мне было очень мою избавительницу. Она перенесла меня на сушу и дала мне, во время наших полетов по поднебесью, такие сильные наслаждения, каких мне не придется испытать в течение целой жизни. И я с радостью освободил бы ее из тенет. Но паутина была очень высоко, и достать ее я ничем не мог. А потому принужден был смотреть да ждать, не догадается ли сама стрекоза разорвать своими сильными лапами те нити, которые больше всего связывают ее.
VIII Парусные лодки, изящные яйца и противные черви
Когда я осмотрелся кругом с высоты своего капустного листа, я увидал, к величайшему своему удовольствию, что нахожусь в нашем собственном огороде, в самом заднем конце его. Вдали виднелся наш дом и сквозь кусты сирени я мог различить окно моей собственной спальни, из которого я сегодня вылетел, сидя на шмеле.
Если бы я не был такой маленький, я мог бы закричать, и мой голос долетел бы до мамы. А если бы я побежал сам туда, то через две минуты мог бы вбежать в дом и рассказать бы всем о своих сегодняшних удивительных приключениях. Но я был так мал, что добраться до дома мог только не ранее вечера. Дорога мне была хорошо известна, да и крыша дома отовсюду видна. Поэтому я нисколько не боялся заблудиться. И был уверен, что теперь я попаду домой и что никакая опасность мне больше не угрожает.
От этой мысли мне стало так весело, что я запрыгал на своем капустном листе. А напрыгавшись, я стал решать, пуститься ли мне сейчас в путь или заняться еще какими-нибудь новыми наблюдениями.
А для наблюдений здесь так же, как и везде, было много всяких диковинок. Прежде всего, меня поразили какие-то лодки с белыми парусами, которые плавали в разные стороны над капустой по воздуху. Странно было только видеть, что плавали они не только во все стороны, но и вверх и вниз, чего настоящие лодки никогда не делают. Издали я не мог их рассмотреть хорошенько. Но когда я стал соображать, что это за плавающие лодки, я скоро догадался, что это — просто капустные бабочки. Никто ведь не летает над капустой так часто, как они.
Над моим листом одиноко склонялась головка красного клевера в полном цвету. Его забыли своевременно выполоть с грядки, и вот теперь он зацвел. Я хотел было уже полакомиться сладким соком его цветов, так как в горле у меня совсем пересохло от многих волнений, и стал подходить к нему. Как вдруг на меня обрушился целый белый шатер. Я уже подумал, не попал ли я в какую-нибудь полотняную палатку. Но увидал, что голубое небо еще видно, и что полотно от палатки трепыхается только с одного края, как раз над головкой клевера.
Но сейчас же такая мысль показалась мне очень смешной, потому что я узнал в этом полотне ту же капустную бабочку, которую я видел издали и принял за парусную лодку. Она спокойно уселась на клевер и, очевидно, так же точно собиралась полакомиться, как думал полакомиться и я сам.
Я стоял рядом и мог хорошо рассмотреть эту бабочку. Огромные широкие крылья ее были покрыты красивыми мелкими продолговатыми чешуйками. Они сплошь покрывали крыло и сверху и снизу, и под этими чешуйками жилки крыла едва были заметны. Раньше я никогда не мог рассмотреть чешуек у бабочки. Теперь же я видел их прекрасно своими маленькими глазами и любовался их тонким строением и нежным видом.
Сколько есть на свете разных бабочек! И у всех их крылья покрыты чешуйками. И мы совсем не видим этих чешуек и не можем любоваться их красотой. Сколько на свете есть красоты, которая совершенно скрыта от наших слабых глаз! Тогда для чего же она существует на свете?
Рассмотрел я теперь хорошо и хоботок бабочки. Он свернут у нее кольцом в несколько оборотов, словно часовая пружина, и спрятан под шеей. Но как только она села на клевер, она развернула это кольцо и хоботок оказался длинный-предлинный, гораздо длиннее, чем язык у шмеля. Этот хоботок она то запускала в трубочку цветка, то вынимала оттуда. Из одного цветка она вынимала тотчас же, а в другом держала очень долго и вынимала только спустя некоторое время. Очевидно, в одном цветке было уже высосано раньше и ничего не оставалось, в другом же был сладкий сок и его долго высасывала своим хоботком моя бабочка. Этот хоботок был словно соломинка, в которую и мы можем сосать вино либо воду. Гибкий, тонкий и длинный хоботок был очень удобен для всех больших и длинных цветов, у которых сладкий сок скрыт на большой глубине внутри цветка.
Насытившись, бабочка тотчас же порхнула ко мне на лист и села неподвижно. Сидит, только усиками шевелит. А усики у ней длинные, прямые точно палки, оканчиваются набалдашником и торчат кверху.
Вдруг, я вижу, задний конец ее брюшка как-то опускается на сам лист и словно прилипает к нему. Я стал следить внимательнее и, наконец, понял. Я увидал, что каждый раз, как бабочка прикладывает брюшко к листу, из конца его выходит длинное темное яичко с желтым концом. Яичко это липкое и тотчас приклеивается к листу капусты и к соседнему яичку. Бабочка клала их вплотную друг к другу и я насчитал, что она положила 23 яйца.
