Дмитрий Глуховский
Оппенгеймер
— Снимай штаны, сучонок, — Саид расправил борцовские плечи и, смачно почесавшись, взялся за пряжку своего ремня.
— Ты че? — попятился от него Серега. — Ты че?..
— Будешь моей дочкой, — почти ласково сказал Саид. — Тебе ведь нужен здесь папа, да? Как ты тут без папы, в тайге? Медведи съедят.
— Ты че, Саид? — Серега осип от волнения, от ужаса. — Я пацанам… Я полковнику…
— Ты, сучонок, попробуй, — Саид осклабился, оголил белые волчьи клыки. — Нам ведь с тобой послезавтра на дежурство вместе, на шахту. На неделю. Ты, я и Дауд. А твои пацаны тут останутся. И товарищ полковник тут. А мы Новый год втроем встречать поедем.
— Ты че, Саид, — отчаянно повторил Серега.
— Я с тобой, сучонок, хотел подружиться заранее, — Саид медленно, тягуче сплюнул бурым на бетонный пол. — Лучше мы с тобой туда друзьями бы поехали, — он расстегнул пряжку.
Серега мотнул головой и, коротко размахнувшись, ткнул могучему дагестанцу кулаком в синюю щетинистую щеку: по утрам тот брился, а уже к полудню снова отрастало.
Стукнул неловко, неумело: в Питере жил в самом центре, отец — учитель истории, мать — биологичка; не детство, а инкубатор. Были бы деньги — откупились бы от армии обязательно. Но не наскребли.
Саид даже не пошатнулся. Разом выхватил из портков ремень, небрежным ударом сокрушил щуплого Серегу, обвил его кадыкастую тощую шею черной простроченной кожей. И стал наворачивать ремень на кулак.
— Хана тебе, сучонок, — зашептал он горячо — громче, чем Серега хрипел.
Тут фанерная зеленая дверь, кое-как прикрывающая грязное хлебало солдатского сортира, отлетела в сторону и шваркнулась о стену.
— Магомедов! — сквозь отдающую гашишом дымовую завесу грозно долетело от входа. — Здесь?
— Тут, товарищ майор, — лениво откликнулся Саид. — Так тошно.
— Поди, разговор есть! — майор оставался на пороге и внутрь соваться не собирался.
Саид выпустил задохшегося Серегу из петли, пнул в живот и шепнул:
— Молчи, понял? Что скажешь ему — ночью с братвой тебя повесим. Молчи.
* * *
Вся часть была крашена масляной краской в зеленый по пояс и белый дальше до потолка — в общем, так же выкрашена, как и вся остальная страна. Только в офицерском клубе стены были обшиты вшивой вагонкой, вымазанной морилкой как придется. Ничего, уже уют. В углу на неуместной тут тумбочке с бабскими завитушками — видно, умыкнутой кем-то из дому — стоял убогонький телевизор, купленный у китайцев на рынке или даже обменянный на крепостной солдатский труд на ихних китайских огородах.
Телевизор — окно в далекую Москву — показывал сквозь налетающий снег помех Главный канал. Важные новости все кончились, под завязку итоговой программы передавали что-то из Америки. Америка отсюда была Москвы куда ближе. Потому часть тут и располагалась: до Сан-Франциско из здешних мест было семь минут лету.
Барак Обама выступал перед военнослужащими американской базы в Кандагаре. Военнослужащие были как на подбор — всех цветов радуги, баб и мужиков поровну, откормлены на убой, и у каждого — челюсти как у московской сторожевой.
Рожи лоснятся, форма с иголочки. Суки.
Президент — коричневый, спортивный и лопоухий — все объяснял про национальные интересы, не хотел уходить из Афганистана, и нахваливал героических мужчин и женщин, который с честью несли бремя долга. Мужчины и женщины преданно таращили свои оловянные глаза и рефлекторно жевали.
— Что он это к ним, а, Александр Иваныч? — прикуривая мальборо и разгоняя корявой пятерней сизый дым, застивший Обаму, подозрительно спросил Армен.
— Рождество у них американское было на этой неделе, Газарян, — втянул харкоту полковник. — Приперся поддержать боевой дух. Родина помнит о вас, все дела.
— К нам бы кто приехал, да, товарищ полковник? — выпустил синее облако Газарян.
— Хуйна, — возразил тот.
— Нет, правда! Вот почему у них люди служат как люди, бабки нормальные получают, да еще и президент к ним под Рождество? Спецпаек, небось, привез… — завистливо вздохнул Армен.
В дверь поскреблись.
Полковник не пошевелился: они с коричневым президентом впились друг друга взглядами, и никто не хотел отвести глаза первым. Армен поднялся, одернул рубашку, взялся за ручку.
На пороге стоял сержант Колосов, только что переведенный из другой части. Дохловатый с виду, нелюдимый и тут никому особо не нужный: полчасти — даги, другая половина — сибиряки. А этот — ленинградец. Но упрямый: видно, часто били, да всю дурь так и не выбили. Принципиальных полковник любил: с ними дружить нельзя, а значит, можно гонять в хвост и в гриву. Вот только прислали, а мы его сразу на неделю на шахту упечем. На празднички. Ничего, пусть вякнет.
— Что надо, сержант? — глядя мимо Колосова, спросил Армен.
— Товарищ майор… Мне к товарищу полковнику…
— Докладывайте мне, — нахмурился Газарян.
— Прошу вас… Можно мне в другую смену на дежурство? Мне… Нельзя сейчас ехать. На шахты. Пожалуйста.
— Ааатставить! — рявкнул Армен так, что даже помехи на экране усилились. — Есть разнарядка, есть приказ. Выполняйте!
— Мне… Каюк мне, товарищ майор, если поеду. Там и останусь… У меня с дагами…
Газарян побагровел и надулся, будто чужой кровью.
— Нет никаких дагов, сержант! Все мы — военнослужащие российской армии! Поедете — сработаетесь за неделю!
И, выпихнув сникшего Колосова в коридор, он гневно громыхнул дверью. Вернулся в свой угол, потряс квадратной курчавой башкой, и разжег потухшую сигарету заново. Никакое это, конечно, не мальборо, а самопал китайский. Чаем, небось, набивают, жулики узкоглазые.
— Потерпит, — холодно сказал полковник. — Я тоже первый Новый год в части на шахте встречал. И тоже с абреками. И ничего. Живой.
На экране Барак Обама уже раздавал счастливым и гордым американским военным подарки. А потом вот так вот запросто пошел в их солдатскую столовую гамбургеры жрать.
— Сука черножопая, — резюмировал Александр Петрович и харкнул в пепельницу. — Это не тебе, Газарян.
* * *
Вездеход плыл, покачиваясь, по занесенному свежим рыхлым снегом насту, уходя от части к самым почти границам полка: по невидимой с Гугл Мэпс просеке, через волшебную белую тайгу — к упрятанной в заповедном месте сторожке. Водитель — хмурый и неразговорчивый — был весь сосредоточен на дороге: мело, и сбиться с пути было легче легкого.
В кабине, кроме него, сидели Серега, сжимавший табельное до белизны в пальцах, и по-барски развалившиеся на заднем сиденьи Саид и Дауд. С лобового стекла на эту тревожную картину со сдержанным любопытством взирали Национальный лидер в шлеме летчика-истребителя и порочная баба с противоестественно розовыми и перпендикулярными сиськами, вырезанная из «СПИД-инфо».
Серега ехал на шахту как в последний бой; дагов он еще по прежней части хорошо знал, и потому на прощение не рассчитывал. При свидетелях они ничего делать не станут, но как только окажутся с ним наедине в замурованной на глубине тридцати метров консервной банке командного пункта — все.
Есть вещи, с которыми дальше жить не получится. Если до полусмерти изобьют — ничего, он оклемается. Если инвалидом сделают — жить будет тошно, но можно. Если опустят — про такое уже никогда не забыть. Лучше инвалидом. А еще лучше подохнуть.
Но тут уж как повезет… Получится их первым — надо будет сразу в лес бежать. Но все равно потом найдут и либо пристрелят при задержании как дезертира, оказавшего сопротивление, либо арестуют, а в КПЗ дага подсадят. Так бывает.
Если не получится — значит, полетит он к маме в цинке, распечатывать нельзя. Скажут — простудился, двустороннее воспаление, не успели спасти. Или еще какой диагноз поставят. Главное, чтобы маме не дали крышку отпаять. Это Серега в нее, в маму, такой принципиальный. Если она настоит, чтобы крышку отпаяли — все, больше покоя ей не будет. И сделать она ничего не сделает, только изведется.
Серега представил себе, как матери звонят в их двушку в Купчино, на седьмом этаже, слева от мусоропровода, сказать, что несчастный случай…
Раньше жили на Лиговском, пока мать с отцом не развелись, в просторной старой квартире с потолками чуть не в четыре метра. Из одной добротной квартиры вышло две урезанных, из одной общей жизни — три разорванных. У матери разрыв прошел ровно, по прорехам отцовских измен, а для пятилетнего Сереги он был громом среди ясного неба, от отца мальчик отделялся больно, с мясом.
И Новый год никогда больше не был уже таким после переезда в Купчино, как раньше на Лиговском. Вдруг перестал быть чудесным праздником, и сделался самым прогорклым, пустым днем в году. И последний раз, когда Серега видел Деда Мороза был ровно тогда, перед разводом.
