Кейт ДиКамилло
Как слониха упала с неба
В конце позапрошлого, то есть девятнадцатого, века на рыночной площади города Балтиза стоял мальчик. На голове у него была армейская зимняя шапка, а в руке монетка. Звали мальчика Питер Огюст Дюшен. Монета — как и шапка — принадлежала не ему, а его опекуну, старому вояке по имени Вильно Луц, который послал мальчика за рыбой и хлебом.
В тот день на рыночной площади среди обычных, ничем не примечательных лотков, где торговали рыбой, тканями, булками и серебряными украшениями, откуда ни возьмись, без фанфар и особого предупреждения появился красный шатёр.
К шатру был приколот лист бумаги, а на нём небрежно, на скорую руку, кто — то написал:
Слова дразнили и пьянили — у Питера аж дух захватило от щедрости обещанного…
Он перечитал объявление. Разжал ладонь. Взглянул на монетку: один флори.
— Нет, нельзя, — остановил он себя. — Нельзя, и всё тут. Вильно Луц спросит, куда делись деньги. И мне придётся врать, а это последнее дело. Так и воинскую честь потерять можно.
Питер положил монету в карман. Сдёрнул с головы шапку и тут же нахлобучил её снова. Отошёл на пару шагов от шатра, но затем вернулся и застыл как вкопанный, перечитывая слова.
Дерзкие, чудесные слова…
— Мне надо узнать, — сказал он себе и вынул из кармана флори. — Я хочу знать правду. И я узнаю её во что бы то ни стало. Только про деньги врать не буду, чтобы сохранить хоть половину чести.
Питер вошёл в шатёр и отдал монету гадалке.
Даже не взглянув на мальчика, она проговорила:
— Один ответ стоит один флори. Ты понял, что получишь ответ только на один вопрос?
— Понял, — произнёс Питер.
Он ступил в тусклое пятно света, проникшее в шатёр через откинутое полотняное окошко, и покорно протянул прорицательнице руку. Она стала пристально её рассматривать, двигая глазами туда — сюда, словно считывала прямо у него с ладони множество мелко написанных слов — целую книгу о Питере Огюсте Дюшене.
— Хм, — сказала она наконец и, выпустив руку мальчика, с прищуром взглянула ему в глаза: — Впрочем, что с тебя взять?
Ты же ещё ребёнок.
— Мне десять лет, — возразил Питер. Сняв с головы шапку, он вытянулся, стараясь казаться как можно выше. — И я учусь на солдата, буду верным и бесстрашным. Не важно, сколько мне лет. Вы ведь взяли флори, значит, должны ответить на мои вопрос.
— Каким — каким ты будешь? Верным и бесстрашным? — переспросила гадалка со смешком и сплюнула прямо на земляной пол. — Ну что ж, раз такое дело, спрашивай, солдатик. Верный и бесстрашный.
Питера вдруг охватил ужас, даже дыхание перехватило.
А что, если он не выдержит правды, которую хотел выяснить столько лет? Вдруг она ему на самом деле не нужна?
— Говори же, — велела гадалка. — О чём хотел спросить?
— Мои родители… — прошептал Питер.
— Это твой вопрос? Умерли они, умерли.
У Питера задрожали руки.
— Нет, у меня другой вопрос. Я знаю, что они умерли. А вы должны мне сказать что — то, чего я не знаю. Про… про…
Гадалка прищурилась:
— Ах, про неё! Про сестру? Такой у тебя вопрос? Что ж, слушай. Она жива.
Сердце Питера уцепилось за последние слова и принялось повторять их на все лады: «Жива. Жива. Она жива!»
— Нет, погодите! — Питер закрыл глаза. Сосредоточился.
— Если она жива, я должен её найти. И вопрос мой такой: как туда попасть — туда, где она?
Он ждал, не открывая глаз.
— Слониха, — произнесла гадалка.
— Кто? — Питер опешил. Он даже открыл глаза, решив, что ослышался.
— Ты должен пойти за слонихой, — объяснила гадалка. — Она тебя приведёт.
Сердце Питера, встрепенувшееся было от радости, медленно, уныло опустилось на своё законное место. Он надел шапку.
— Вы надо мной пошутить вздумали, — проворчал он. — Тут у нас никаких слонов нету.
— Верно говоришь. Нету тут сейчас слонов. Это чистая правда. Но разве ты не замечал, что правда сегодня одна, а завтра уже другая? — Гадалка вдруг подмигнула Питеру: — Погоди, сам увидишь.
Питер вышел из шатра. Небо было серое, день мрачный, но люди вокруг весело болтали и смеялись. Лоточники зычно зазывали покупателей, галдели дети, а посреди рыночной площади стоял нищий с чёрной собакой и пел песню о сером небе и мрачном дне.
И ни одного слона или слонихи в поле зрения. Только упрямое сердце Питера не желало успокаиваться. Снова и снова выстукивало оно два простых, но несбыточных слова: «Она жива, она жива, она жива». Неужели правда?
Нет, этого просто не может быть. Потому что это означает, что Вильно Луц соврал, а ведь это неблагородное, совсем недостойное дело для солдата и уж тем более для офицера, для командира, который всем и во всём пример. Значит, Вильно Луц соврать не мог. Конечно, не мог. Или мог?
— Ах, всё обман, обман на этом свете, — пел нищий. — Вокруг зима и холод ледяной. Никто за ложь не хочет быть в ответе, но истина изменчива порой…
— Уж не знаю, где тут истина, — раздумывал Питер вслух. — Но врать я не собираюсь. Я скажу Вильно Луцу, на что потратил деньги.
Он расправил плечи, натянул на уши шапку и пустился в обратный путь — в доходный дом, где располагались меблированные комнаты «Полонез».
День тем временем угас, наступили сумерки, и постепенно землю окутал мрак. Питер шёл и думал: «Гадалка врёт. Нет, это Вильно Луц врёт. Нет, это гадалка врёт…» И так всю дорогу.
Наконец он добрёл до дома и начал медленно — медленно подниматься по лестнице. Они с Вильно Луцом ютились на чердаке, под самой крышей, поэтому ступенек было много, и Питер, переставляя ноги, повторял: «Он врёт, она врёт, он врет, она врет».
Старый вояка ждал его в своём кресле у окна, на коленях у него был развёрнут план военных действий. В комнате едва теплилась одна — единственная свечка, и огромная тень Вильно Луца подрагивала на стене.
— Долго ходишь, рядовой Дюшен, — сказал старик. — И вернулся ты, похоже, с пустыми руками.
— Сэр… — Питер снял с головы шапку. — Я не купил ни рыбы, ни хлеба. Я отдал монету прорицательнице.
Вильно Луц помрачнел и насупился. — Прорицательнице?! — переспросил он. — Это гадалке, что ли? — Старый вояка грозно топнул левой деревянной ногой. — Извольте объясниться, рядовой Дюшен! Питер молчал.
Бум — бум — бум — стучала по полу деревянная нога Вильно Луца. — Бум — бум — бум.
— Ну! Я жду объяснений! — потребовал Вильно Луц.
— Сэр… я просто… просто я… у меня есть сомнения, сэр…
— Я знаю, что солдат не вправе сомневаться, но…
— Сомнения? Какие такие сомнения? Ты о чём?
— Не знаю, сэр… Не могу объяснить. Всю дорогу думал, но… не знаю…
— Что ж, отлично, — сказал Вильно Луц. — У тебя нет объяснений, а у меня есть. Ты потратил деньги, которые тебе не принадлежали. Причём потратил глупейшим образом. Ты совершил бесчестный поступок. И будешь наказан. Пайку сегодня не получишь. Сразу отбой, без ужина.
— Так точно, сэр, — ответил Питер, но остался стоять, комкая в руках шапку.
— Ещё что — то желаешь сказать?
— Нет. Да.
— Так да или нет?
— Сэр, вы когда — нибудь… говорили неправду? — осмелился произнести Питер.
— Я?
— Да. Вы… сэр.
Вильно Луц выпрямился, приосанился и принялся оглаживать свою и без того аккуратную бородку — чтоб волоски не торчали, а сходились острым, по — военному решительным клинышком. Наконец он заговорил:
— Значит, ты хочешь уличить меня во лжи? Ты! После того, что ты сегодня сделал?! Потратил чужие деньги! Да как ты смеешь?
— Простите, сэр. Я знаю, что поступил плохо.
— Ещё бы ты не знал! Кругом! Шаго- ом марш!
Вильно Луц решительно взял военную карту, развернул её, придвинулся к свечке и пробормотал:
— Так, так… этих сюда… и тогда… Ну вот!
Позже, когда свечку задули, когда комната погрузилась во тьму и старый вояка захрапел в своей постели, Питер Огюст Дюшен лежал на соломенном тюфяке, глядел в потолок и думал:
«Он врёт, она врёт, он врёт, она врёт. Кто — то точно врёт, но кто? Если врёт она, то Вильно Луц прав, а я — последний балда. Поверил нелепым сказкам про слониху, которая вдруг появится откуда ни возьмись и отведёт меня к сестре, а сестра — то давным — давно умерла. Но если врёт он, то моя сестра жива. — Сердце Питера снова встрепенулось. — Если врёт он, Адель жива».
— Пускай врёт он, — громко, на всю ночную тёмную комнату, сказал Питер.
И оттого что такие несолдатские, такие предательские слова вдруг произнеслись вслух, сердце Питера изумилось, ухнуло и заколотилось как бешеное.
Неподалёку от меблированных комнат «Полонез» — всего через несколько рядов крыш, если смотреть на город сверху, — стояло здание оперного театра Блиффендорфа, и как раз в этот час на его сцене выступал фокусник, точнее, маг преклонного возраста, почти забытый публикой, что было немудрено — ведь фокусы удавались ему всё хуже и хуже. Впрочем, сегодняшняя ошибка принесла ему новую, пусть и дурную славу.
