— Запомни, — говорила ему мама. — Это твоя сестра. Её зовут Адель. Она — твоя сестра, а ты — её брат. Вы друг другу родные, запомни. Запомнил?
Питер кивнул.
— Ты будешь о ней заботиться?
Питер опять кивнул.
— Обещай мне, Питер! Обещаешь?
— Да, — ответил он, а потом повторил это чудесное и ужасное слово «да», эту клятву, на случай если мама его не расслышала: — Да.
И Адель, точно поняв, что речь о ней, тут же перестала плакать.
Питер открыл глаза. Нищего не было, а бормотание стоявшего впереди мужчины снова стало явственным:
— Размеры слонов потрясают…
Питер снял шапку, потом снова надел, снова снял. Он еле сдерживал слёзы. «Значит, я дал маме обещание! Я дал клятву».
Тут его ткнули в спину, и грубый голос спросил:
— Эй! Ты шапкой жонглируешь или в очереди стоишь?
— В очереди стою, — ответил Питер.
— Тогда не зевай, продвигайся.
Питер надел шапку и лихо, по-солдатски, сделал шаг вперёд. Ведь прежде он собирался стать солдатом. Очень хорошим солдатом.
А во дворце графини, в бальном зале, стояла слониха. Мимо шли люди: гладили её, хватали за хвост, облокачивались на неё плевали, смеялись, плакали, молились и пели. Слониха же пребывала в безутешном горе.
Ей было по — прежнему непонятно, слишком многое непонятно: где её братья и сестры? Где её мама? Где высокая трава и яркое солнце? Где знойные дни? Где деревья, под которыми всегда найдёшь тень? Где ласковые ночи?
Мир стал слишком непонятным, холодным. Нестерпимым. Она уже перестала вспоминать своё имя. Она решила, что хочет умереть.
Вскоре графиня Квинтет обнаружила, что держать слона в бальном зале собственного дворца — дело весьма хлопотное. Дабы избавиться от таких малоприятных обстоятельств, как грязь и зловоние, графиня наняла маленького незаметного человечка, которому надлежало стоять позади слонихи с ведёрком и лопатой наготове. Человечек этот был горбун, и спина его всегда была согнута, поэтому он даже не мог поднять голову и посмотреть на кого — нибудь прямо — только искоса.
Звали его Барток Уинн. Прежде чем заступить на вечный пост под хвостом слонихи, он работал каменотёсом и вырезал горгулий прямо на верхушке самого высокого и величественного собора города. Горгульи у Бартока Уинна получались отменные: все как на подбор страшные и ни одной одинаковой, каждая со своим выражением лица.
Как — то раз на исходе лета — того лета, которое предшествовало той зиме, когда в Балтизе появилась слониха, — Барток Уинн стоял на верхотуре и пытался придать живости самой ужасной из всех когда — либо созданных им горгулий. Внезапно он оступился и полетел вниз. Поскольку падал он с огромной высоты, почти от самого шпиля кафедрального собора, у него было время подумать.
Он летел к земле и думал: «Я сейчас умру». Вслед за этой мыслью пришла другая: «Но я что — то знаю. Знаю. А что я знаю?»
И тут его осенило: «А — а! Я знаю, что я знаю! Жизнь — смешная штука. Вот что я знаю».
И он засмеялся. Он летел к земле и громко смеялся. Его смех услышали шедшие по улицам люди. Они задрали головы — и очень удивились. Ничего себе! Человеку грозит верная гибель, а он смеётся!
Наконец Барток Уинн ударился об землю. А потом его товарищи, другие каменотёсы, пронесли его бесчувственное, переломанное, окровавленное тело по улицам Балтиза и доставили домой, его жене, которая, взглянув на мужа, даже не знала, за кем посылать — за доктором или за похоронных дел мастером.
Но в конце концов позвала доктора.
У него сломан позвоночник.
— Он не выживет, — сказал доктор жене Бартока Уинна. — После таких падений люди не выживают. То, что он ещё дышит, уже чудо. За это можно только благодарить, а понять, почему он не умер сразу, — не в наших силах. Есть, наверно, в этом какой — то высший смысл, но он за пределами нашего разумения.
В это время лежавший без сознания Барток Уинн вдруг тихо застонал, очнулся и, схватив доктора за халат, жестом велел ему наклониться поближе.
— Вот, мадам! — провозгласил доктор. — Вот ради чего он пока жив! Он несёт нам весть, важную весть. Да — да, голубчик, говорите! Скажите эти сокровенные слова! Скажите их мне!
Доктор картинно откинул полы халата, сел и склонился над искалеченным Бартоком, приложив ухо почти к его губам.
— Хиииии, — выдохнул Барток Уинн. — Хиии — хииииии.
— Что он говорит? — спросила жена.
Доктор выпрямился. Лицо его побледнело.
— Ничего, — ответил он.
— Ничего? — удивилась жена.
Барток снова подёргал доктора за халат. И тот снова, хотя уже без особой охоты, склонился и повернул ухо к несчастному.
— Хиииии, — засмеялся Барток Уинн прямо в ухо доктору. — Хиии — хиии.
Доктор встал, оправляя халат.
— Так ничего и не сказал? — спросила жена Бартока Уинна, уже готовясь в отчаянии заламывать руки.
— Мадам, он смеётся, — произнёс доктор. — Он потерял разум. Скоро потеряет и жизнь. Повторяю, мадам, он не жилец.
Но спина каменотёса срослась, пусть криво и косо, но срослась. Он выжил.
До падения Барток Уинн был человеком суровым, смеялся раза два в месяц, а то и реже, а рост имел весьма изрядный. После падения он остался горбатым полутораметровым карликом, зато смеялся постоянно — зловеще, со знанием дела, каждый день, каждый час, над всем подряд. Все в этом мире было для него поводом для мрачноватого веселья.
Поначалу он вернулся на строительные леса городского собора, взялся за инструмент, подошёл к камню… и рассмеялся. Барток всё время смеялся, поэтому руки его дрожали и из камня ничего не вытёсывалось. Камень оставался просто камнем, горгульи не получались, и Бартока Уин на в конце концов уволили.
Так он и оказался с ведёрком и лопатой под хвостом у слонихи. Этот жизненный поворот, однако, нисколько не повлиял на его склонность видеть во всём смешное. Напротив. Он стал смеяться больше и чаще — хотя куда уж больше и чаще? Зато он точно смеялся громче. Барток Уинн хохотал.
Поэтому, когда к концу угрюмого беспросветного субботнего дня Питер ступил наконец в залитый светом бальный зал графини Квинтет, он услышал хохот.
Слониху он поначалу даже не увидел.
Вокруг неё толпилось столько людей, что перед глазами у Питера были только спины. Но очередь двигалась, шаг за шагом он оказывался всё ближе, ближе — и вот он уже возле слонихи. Она показалась ему разом и больше и меньше, чем он ожидал. А ещё у него внезапно сжалось сердце: слониха стоит такая понурая, печальная, с закрытыми глазами.
— Продвигайтесь, ха — ха — ха, — хохоча, покрикивал человечек с лопатой. — Хи — хи — хи! Пошевеливайтесь! Всем охота увидеть слониху.
Питер стянул с головы шапку, прижал её к груди и сделал ещё шажок — так, чтобы положить руку на слонихин бок, шершавый и жёсткий. Слониха стояла, чуть покачиваясь. От неё шло тепло. Протолкнувшись вперёд, к её уху, Питер произнёс то, ради чего пришел, — попросил о том, что могла сделать для него только она, слониха.
— Пожалуйста, — сказал он, — вы ведь знаете, где моя сестра. Покажите мне дорогу.
Питеру тут же стало стыдно за эту просьбу. Как он вообще смеет что — то просить? Слониха такая усталая, такая грустная. Может, она спит?
— Продвигайтесь, пошевеливайтесь! Ха — ха — ха! — торопил горбун.
— Ну, пожалуйста, — прошептал Питер слонихе. — Пожалуйста, это очень — очень важно! Не могли бы вы открыть глаза? Посмотрите же на меня! Пожалуйста!
Слониха перестала раскачиваться и замерла. А потом, не сразу, а после долгих, нестерпимо долгих мгновений открыла глаза и посмотрела прямо на мальчика. Взгляд её был обреченный и умоляющий.
И Питер позабыл об Адели, о маме, о гадалке, о старом вояке, об отце, о полях сражений, о вранье, клятвах и предсказаниях. Он забыл обо всём. Сейчас существовала только одна правда, та ужасная правда, которую он прочёл в слонихиных глазах.
Слониха в отчаянии. Она хочет домой. Ей надо попасть домой, иначе она умрёт.
Открыв глаза и взглянув на мальчика, слониха испытала лёгкую оторопь. Он смотрит так, будто они знакомы, будто он её понимает. И в душе слонихи затеплилась надежда — впервые с тех пор, как, проломив крышу оперного театра, она свалилась в Балтиз.
— Не волнуйтесь, — шепнул ей Питер. — Я всё сделаю, чтобы вы вернулись домой.
Слониха глядела на него, не сводя глаз.
— Обещаю, — сказал Питер.
— Следующий! — покрикивал горбатый карлик. — Не стойте! Не задерживайтесь! Ха — ха — ха! На улице ещё много людей, они тоже хотят увидеть слониху!
Питер повернулся и двинулся к выходу. Он шёл не оглядываясь — прочь из бального зала графини Квинтет, через огромные, специально прорубленные для слонихи ворота, в сумрак зимнего балтизского вечера.
Он дал слонихе клятву. Но что это за клятва? Да это же самая страшная клятва на свете! Ещё одно обещание, которое он не сумеет сдержать! Как может он, Питер, сделать так, чтобы слониха попала домой? Он даже не знает, где её дом. В Африке? В Индии? И где эти самые Африка и Индия и как отправить туда слониху?
