– Да нет, я еще не курица, – отвечала она дружелюбно и запросто.. Его затруднения казались ей всего-навсего забавными!
– «Еще не...»- повторил он. – Успокоила! А где ты живешь? У людей?
– Да, а что?
Пока Людвиг делал вокруг Тутты ознакомительные круги, мысль его работала так: «Определенно влип в историю! Но, с другой стороны, я ведь хотел к людям...вот и случай подвернулся...»
– Как они, люди-то? Можно с ними... ну... кашу сварить?
– Как чудно ты спрашиваешь... Я ни разу не варила с ними кашу, а вот они с нами... (здесь она не удержала глубокого вздоха печали) нет-нет, а варят бульон...
Людвиг испытывающе поглядел на нее и признался, что целый день не ел ничего... что в животе у него – целый «оркестр»!
Тутта с интересом приложила ухо и заметила, что у него действительно там нескучно... А он сказал: да, но зато самому невесело!
– Бедный Людвиг... – кажется, до нее дошло. – Ну вот что: там у нас во дворе полно всякого съестного. Проводи меня домой – угощу.
Предложение звучало по-честному, но...
– Да, тебе хорошо, ты тут своя. А меня, наверное, ни за что не пропустит вон тот огромный... Расставил ручищи и звенит. Зачем он звенит-то?
Тутта проследила за его паническим взглядом и прыснула со смеху:
– Этот? Он пропустит. Я с ним договорюсь! Айда...
Людвига вновь застопорил страх.
– Ну хочешь, я обзову его как-нибудь? – и она крикнула наверх:
– Эй ты... дурак! Образина! Фигня на палочке! – Страшилище никак не отвечало на оскорбления. То есть абсолютно безучастным оставалось. – Ну, видишь? Все равно, что пустое место! А ты подумал, что это – человек?
Людвиг покаянно улыбнулся. Потом вспомнил:
– А Пес Максимилиан? Скажешь, он тоже не опасный?
– Смотря для кого... Я знаю один лаз в нашем заборе, которого он не знает, наш Максик. Показать? Я бы показала... но ты так странно, так неудачно пошутил... Когда сказал, что твоя бабушка была... этой самой...
Людвиг предложил ей забыть об его родне, а помнить другое: с этого дня Тутту и ее семью не тронет ни один лис, – он берет это на себя.
За эти слова он был обласкан лучистым взглядом новой приятельницы. «Он – потрясающий», – подумалось ей.
«Здорово, что у нее такой солнечный цвет, – с симпатией думал он. – И характер, вроде бы, не противный...»
Особенно, если б он стал ее сравнивать с «друзьями», которых оставил в лесу! Но сравнивать ее ни с кем не хотелось.
– В таком случае... в таком удивительном случае я веду тебя смело, да? Еще минутка – и ты будешь угощаться в тепле, в уюте, среди друзей...
Она раздвинула лопухи, обнародуя перед Людвигом тайный лаз.
– Сначала ты, – сказал наш герой.
– Но ты же гость!
– Мало ли что... А ты – девочка, – хмуро настаивал он.
– Надо же, – Туттин голос захлебнулся даже, – какой пин-пин- пинтеллигентный!..
И они скрылись из виду – сперва она, потом он.
Удивительное дело: перед этой встречей небо сулило ненастье, а теперь на нем – ни облачка! Великолепная стояла погода!
Глава 12.
К у к а р е у л !
В домике Тутты Карлсон (а, выражаясь прямолинейно, – в курятнике) был мертвый час, все дремали, кроме самой Тутты и отлучившегося по своим делам главы семьи – Петруса Певуна. Один совсем молоденький петушок зевнул и осведомился:
– А Тутта все гуляет у нас? Ну и ну...
Дородная наседка по имени Мадлен, дремала с одним открытым глазом, бессонно бдительным; она высказалась, запинаясь от негодования:
– Пускай даже ко-коршун унесет эту ко-ко-кокетку, меня это не ко-ко-колышит!
«Кокетка» появилась в тот же момент.
– Мамуля! Кого я привела! – известила она, сияя. – Входи, Людвиг... здесь только свои... А то, что папы нет, – это кстати...
Наш герой, опасливо вдавливаясь в стенку, оказался внутри... И – что тут началось! Он чуть не оглох, такой крик и гвалт поднялся. Среди общей кокофонии выделялись выкрики:
– Помогите!
– Тревога!
– Здесь Лиса!
– Караул!
– Спасайся, кто может!
– Куда ты... куда ты... куда ты...
Тутта заклинала их успокоиться:
– Тихо, вы! Дайте же объяснить! Мама, вели им всем замолчать! Людвиг, не бойся... они сами обалдели от страха! Пе-пе-перестаньте!
Этот ополоумевший желтый детсад не видел, что у гостя совсем не разбойничьи намерения, что ему самому делается дурно здесь! Да, самочувствие у Людвига было полуобморочное – от страха, от голода, от смущения, а больше всего – от нелепости, от двусмысленности какой-то! Он даже не мог утешиться тем, что оказался в театре абсурда, он и выражения-то не знал такого...
Понадобилась долгая, как час, минута кошмара прежде, чем наседка Мадлен кое-что уразумела и стала утихомиривать свое семейство:
– А ну, не пищать! Все целы, никто не задушен пока? Ко...к-ого ты привела, негодница?!
В наступившей, наконец, тишине Тутта представила нашего героя:
– Это Людвиг Четырнадцатый Ларсон. Он не плут и не собирается никого душить! Ему можно верить, понимаете?
Но Мама сперва ушам своим не поверила, а потом расхохоталась:
– Ларсону? Ларсону – можно верить? Ты глупа, дочь моя...
– Она умнее некоторых взрослых! – вмешался Людвиг.
– Помолчи! – пихнула его локотком Тутта. – Я только хотела сказать, как ты хорошо воспитан, а ты... Да, мамуля, его бабушка была Лисой, он не отрицает, но сам он...
У Мадлен даже зоб раздулся и глаза полезли из орбит:
– Что значит – бабушка? А дедушка?! А его отец?! Я, слава богу, знаю его папочку не понаслышке... Мы знакомы близко, ближе, чем хотелось бы... Его обхождения со мной я до конца дней своих не забуду!
– Но сам Людвиг – другой! – стояла на своем Тутта.
В маминых мозгах это никак не укладывалось. (Они ведь были куриные – извините, мы вынуждены это напомнить. Но и люди, кстати, многие люди рассуждали бы точно так же!)
– Как это – «другой»? Он питается незабудками? Он играет на флейте? У него крылышки? Лис есть Лис! Ты погляди, как он глотает слюну... как он ощетинился и напрягся...
– Да, – объяснила Тутта, – он очень голоден, он с утра ничего не ел...
– И поэтому ты привела его в курятник?! – взвизгнула Мадлен.
Людвиг приложил руку к сердцу и подтвердил, что это чистая правда: он и впрямь ужасно голоден; а курятник здесь или свинарник или любое другое учреждение – для его аппетита это без разницы... Поразительно, конечно, прозвучала эта речь. Неслыханно!
Тутта подманила его к миске с едой и смущенно пробормотала:
– Вот... не знаю только, понравится ли...
Но Людвиг стал глотать так жадно, что и сам не понял, вкусно ли ему. Скривился он несколько позднее.
В изумлении наблюдала Мадлен, как гость поглощает пшено!
– Смотри-ка... А я уж решила, что начнет он прямо с меня...
С набитым ртом гость отвечал, что не ест старой курятины. То есть может, конечно, когда ничего другого нет, но...
В общем, Тутте пришлось ущипнуть его, чтобы он осекся.
– И это моя дочь называет хорошим воспитанием! – Мадлен была по-женски задета, но в знак наплевательства махнула крылом: лисенок-то совсем щенок, дитя... – Вот что: доклевывай... то есть, дожевывай побыстрей и уноси ноги отсюда! Сейчас вернется Петрус Певун, он знает цену вам, Ларсонам... ему не объяснишь, что ты «другой»... Хотя ты и вправду, кажется, недотепа... Но гляди, Тутта: пригласишь на ужин кого- нибудь еще из них – и завтракать тебе уже не придется никогда.
И тут Людвиг подавился, закашлялся и крикнул сквозь кашель:
– Послушайте... Я вспомнил! Вы все... в опасности!
Стало тихо. Чтобы гость мог продолжать, хозяевам пришлось деликатно поколотить его по спине.
– Сегодня ночью, – объявил он, содрогаясь сейчас за них больше, чем они сами за себя, – к вам собирается Лабан, это самый способный негодяй в нашей семье...
– А кто сказал, – сощурилась Тутта, – что нас теперь не тронет ни один Лис?
– Я... Но я только сию минуту вспомнил, как он грозился... Ну да, правильно... этой ночью... Я не слишком поздно вспомнил, а? Вы успеете что-нибудь придумать?
– Пи...пи...пи... пиковое положение! – запищали цыплята.
– А если нет... я тогда сам, сам его встречу тут! – закончил Людвиг.
Мадлен цыкнула на детей, что – нет, никакое не «пиковое»... что всегда можно выкрутиться, если знаешь о беде заранее... Тутте было сказано, что теперь и маме видно: он и вправду симпатичен, ее дружок... И Людвигу была выражена общесемейная благодарность!
А закончила Мадлен так:
– Ничего, пусть этот тип явится! Максимилиан будет на посту, да и мы сами не станем сидеть, сложа крылья... Еще раз спасибо тебе!
В этот миг явился Петрус Певун. Этот глава семьи напоминал стареющего тореодора, который и в будни надевает знаки былой славы и характер которого портится из-за того, что славы этой – недодано. Вообще была в нем частица чего-то испанского! Петрусу сразу не понравилось «вече» в курятнике: четверть девятого уже! Что за митинг в такое позднее время?
