— Тут виноваты чары цыгана, ведь бедняжка жаловалась нам… Ее купали три ночи в разных настоях и отварах. Она должна была сидеть в этом гадком супе, где варились сушёные грибы, аир и белена, от которых кожа темнеет; комариное сало, от которого худеют, и крылья божьих коровок, чтобы на перешли веснушки. Не говорите ей ничего об этом, не давайте зеркала… Бедняжка огорчилась бы. Нужно позаботиться о ней, девочка и так уже настрадалась, — сказала Хитраска.
Тяжёлая капля, сверкнув, как бриллиант, упала на шею спящей малютки.
Виолинка вздрогнула, протёрла глаза и в недоумении посмотрела на зверей.
— Ах, это вы, — зевнула она, лениво потягиваясь, и тотчас заныла: — Я замёрзла, я хочу есть.
Петух взглянул на лисицу, лисица — на Мышибрата, — у них не было ни крошки. Все запасы кончились. Кто мог предполагать, что они так долго будут бродить по этим пустынным местам!
— Посмотри, — подмигнула им Хитраска, — посмотри, Виолинка, — какой прекрасный день настаёт! Птицы купаются в небе, полощут лазурью горло, а капельки росы сверкают на паутинках, как твои бриллиантовые пряжки.
— Не морочьте мне голову, дайте поесть!
Тогда петух достал рожок, приложил его к клюву и заиграл:
«Солнца калач медовый
На небе летнем повис,
Как пчёлка, луч багровый
Жужжа спускается вниз.
Курятся трав ароматы,
Стрекозы глядятся в пруд
И точкою крылатой
Над гладью вод снуют.
Ветер былинки гонит,
Гладит лицо, пролетев,
Теплы его ладони,
В них музыки напев.
Облаков комок серебристый
Спустился в согретый лес,
Хорошо на прокатиться,
На мягком его крыле!
Синее небо над нами,
В сердце веселье опять,
Хочется петь со скворцами,
Будто кузнечик, трещать!»
Это была самая прекрасная песня из всех сыгранных капралом песен. Деревья молчали, заслушавшись, а потом начали повторять с поляны она переходила дальше и дальше, пока не запел весь лес, словно это был его старый, давно известный и горячо любимый гимн, который лишь теперь смог прозвучать.
Но королевна кричала пронзительнее: «Я хочу есть!» К ней подбежал Мышибрат и, преклонив колено, воскликнул: «Улыбнись, прекрасная, мы не нарочно морим тебя голодом… У нас у самих ничего нет. Разве тебе было бы лучше у цыгана?»
— В это время цыган кормит блох, он и мне дал бы завтрак!
— Посмотри, какой красивый букет я тебе принёс, — кот показал из-за спины несколько синих колокольчиков.
Виолинка схватила цветы, небрежно понюхала, а потом стала щипать и мять их своими маленькими ручонками.
— Что мне в этой траве, — я ведь не могу съесть!..
Неожиданно из одного цветка вылетела пчела и с гневным жужжанием укусила королевну прямо в нос.
Виолинка пронзительно взвизгнула. Петух и Хитраска подскочили к королевне, они махали лапками, отгоняли пчелу, которая кружила над ней и жужжала: «Что з-з-за каприз-з-зный карапуз-з-з!»
Нос у Виолинки вздулся, она расплакалась.
Петух посоветовал королевне приложить к укушенному месту рожок, — ведь холодный металл успокаивает боль. Кол прыгал и кувыркался, пытаясь рассмешить девочку. Когда королевна в конце концов успокоилась, она встала и презрительно отстранила зверей.
— С меня хватит вашего общества! Вы делаете мне назло, глупые зверюшки!
И она пошла по лесу одна.
Огорчённые звери поспешили за ней следом.
— Убирайтесь! Я не хочу вас видеть, — обернулась Виолинка, топая от злости ногами.
Лес начал редеть.
Перед ними открылся холм; полукругом его огибала дорога, похожая на белый ручей.
На вершине, среди зарослей подсолнуха, стоял постоялый двор «Под копчёной селёдкой». Чёрный столб дыма упирался прямо в небо.
Человек в белом поварском колпаке вышел из дверей и, сверкнув тазом, высыпал крошки для воробьев. Потом, прикрыв глаза рукой, он долго смотрел в сторону границы.
— Откуда я знаю это место? — нахмурил брови петух. — Ах, — ударил он себя по лбу, — ведь это же постоялый двор Завтрака! Вот он и сам машет нам рукой.
Королевна уже взбежала наверх.
— Завтрак, — закричала она, хлопая в ладоши. — Завтрак, — давай завтрак!
Следом за ней поспешили верные друзья.
Ранним утром в верёвке запуталась лошадь. Это разбудило цыгана.
— Попались, — заорал он.
Все выбежали на поляну. Кругом было пусто. И только старая кляча, стоя неподалёку от фургона, пыталась высвободить ноги. Цыган схватил нож и обежал поляну. Нигде ни следа.
— Его украли ночью, — размахивал он концом верёвки, — похитили у нас рожок…
Нагнёток вцепился лошади в гриву.
— Ты была с ними заодно, — вопил он, потрясая кулаками.
— Я их и в глаза не видала, — простонала кляча. Несчастная говорила правду, — она была слепа на оба глаза. — Если я вру, протянуть мне копыта, — клялась она, бия себя в грудь.
— Папа, папа, — пискнул Кляпон, — с котла сброшен камень.
Цыган схватил крышку. В котле, погрузившись по самый нос в воду, дремала старая жаба.
Цыган Нагнёток и Друмля застыли в изумлении.
— Кажется, ты ошибся, папа, нужно было меньше трав, чтобы изменить её… И состарить. И сделать уродливой, — засмеялась Друмля. — Что осталось от нашей красотки, — она потрепала жабу по набухшему зобу. — Подумайте, и она смела называть себя королевной…
— Не морочьте мне голову, тут что-то неладно. Кляпон, живо за Чёрной Книгой Магов. — Цыган схватил связку сухих трав: тимьяна, куриной слепоты, живокости и повилики, растёр, их в ладонях и бросил в воду. Потом он начал читать из цыганской библии заклятья:
«Малядивы, Лякадивы,
Хвостик лысый, Хвостик сивый,
Никобрары, Дьявол Старый,
Чёрный Дьякон, Дядя Кракон,
Харат! Марат! Третий круг,
Рахатлукум-Хабакук!»
Крышка трижды подскочила, из котла повалил фиолетовый пар.
— Помолодела, помолодела, — радостно вопил Кляпон.
— Друмля, подними крышку.
Тёмная жидкость покрылась ржавыми пятнами. Котёл, был пуст.
— Хо! — удивился цыган. — Что ж это за чары?
— Ну и чары! Ну и чары! — радостно верещал цыганёнок, прыгая на одной ножке.
— Тихо ты, бездельник! — прикрикнул на него Нагнёток. Он наклонил котёл и медленно стал сливать воду, процеживая сквозь растопыренные пальцы.
И вот, на дне, в самой гуще осадка, он увидел бойко плавающего головастика.
— Папа, это была настоящая жаба! — воскликнула Друмля.
— Запрягай коней! Негодяи! Они украли у нас! гвардейцев приведут на мою шею! — Нагнёток погрозил зверям кулаком. Он схватил за ухо сына и швырнул мальшку вглубь фургона.
— Сто ррразбойников рррбарррбаррра! — выругался он. О, это «ррр» переливалось у него в горле, словно отдалённый гром в ненастный вечер.
Ломая молодые берёзки, лошади вытянули фургон на дорогу.
Блохи, чуя свежий след, рвались с цепей.
Хлопая бичом и вздымая тучи пыли, за беглецами мчалась погоня.
А наши друзья садились завтракать. Капрал Пыпец повязал вокруг шеи салфетку. Хитраска пригладила лапкой растрёпанные кудряшки Виолинки. Мышибрат предостерёг: «Осторожно, горячо!» От молока, налитого в стаканы, пар.
— Не хочу молока, — раскапризничалась, махая ножами, королевна.
— Прекрасное молочко, — облизал усы Мышибрат.
— Не хочу! Не хочу! Не хочу! — Виолинка соскочила со стула. — Завтрак, — закричала она, — я хочу шоколада с пенкой!
— Тебе не нравится то, что я подал? — удивился хозяин.
— Только не «тебе»! — Королевна вскарабкалась на стул и, гордо выпрямившись, спросила; — А вы знаете вообще, кто я такая?
— Ну, маленькая девочка, которая не очень…
— Я королевна Виолинка!
— Да, это правда, — подтвердили звери. — Мы нашли в лесу около Кошмарки.
И тогда Завтрак, галантно взмахнув салфеткой, преклонил колено и благоговейно поцеловал кончики пальцев, которые королевна соизволила ему протянуть. Вскочив, он воскликнул: «Чего ни пожелаете, я принесу. Приказывайте, ваше величество!»
И начался пир.
— Кто за это заплатит? — спросил обеспокоенный петух.
— О ты волнуешься, скряга? — толкнула его локтем Виолинка. — Первый же гонец моего отца, который появится здесь, бросит трактирщику кошелёк с золотом.
— Ну, что ж, если так, тогда… — И друзья начали уплетать кушанья, которые подавали им в самом необычном порядке, подчиняясь капризам королевны.
Шоколад с пенкой, песочные пирожные с желе из золотистого крыжовника, сосиски в серебряной кастрюле, под зеркальной крышкой, затуманенной ароматным паром, пироги с черешней со взбитыми сливками, жареного карпа, над которым мурлыкал от наслаждения Мышибрат, вытягивая тоненькие косточки, содовая вода с соком, коловшая, словно иголками, в носу, ну, и фрукты — большие груши; их куски исчезали во рту, тая и стекая струйками сладкого сока.
