— Хорошо бы, если бы она и про меня думала, что я вылез из графина, — сказал мальчик. — Она учит меня писать, диктует мне диктовки. Я вижу ее только по утрам, а по утрам она сердитая. Она посылает за мной, смотрит, чистые ли у меня уши, и спрашивает миссис Драйвер, выучил ли я урок.
— А на что похожа миссис Драйвер? — спросила Арриэтта. (Как восхитительно было разговаривать вот так, небрежно, о миссис Драйвер!.. Как храбро с ее стороны!)
— Она толстая, у нее растут усы, и когда она купает меня, она изо всей силы трет мочалкой по синякам и ссадинам и говорит, что — дай только срок! — отшлепает меня туфлей.
Мальчик выдрал пук травы и стал его разглядывать. Арриэтта заметила, что губы его дрожат.
— А моя мама очень хорошая, — продолжал мальчик. — Она живет в Индии… А почему вы потеряли все свои богатства?
— Понимаешь, наверху, в кухне, лопнул кипятильник, и наш дом залило горячей водой. Все вещи прибило к оконной решетке. Папа работал день и ночь не покладая рук. Сначала в горячей воде, потом в холодной. Пытался спасти имущество. Это было в марте, и внизу был ужасный сквозняк. Папа простудился и заболел; он не мог больше ходить наверх. Поэтому работать пришлось дядюшке Хендрири и другим, и мама отдала им все наши вещи, одну за другой, за их труды. Птичка из музыкальной табакерки испортилась от воды, перышки выпали, и наружу вылезла колючая пружина. Папа поставил пружину на дверь, чтобы та плотней закрывалась, и не было сквозняка, а перышки мама приладила к своей кротовой шляпке. Потом родилась я, и папа снова стал добывать. Но теперь он быстрее устает и не любит лазать по портьерам, особенно когда оторваны бомбошки…
— Я ему немного помог, — сказал мальчик, — тогда, с чашкой. Он весь дрожал. Я думаю, он испугался.
— Папа испугался?! — сердито воскликнула Арриэтта. — Испугался тебя?!
— Может, он не любит высоты? — сказал мальчик.
— Он любит высоту, — возразила Арриэтта. — Чего он не любит — так это портьер. Я же тебе сказала. Он от них устает.
Мальчик сидел на корточках, задумчиво жуя травинку.
— Добывать — вы так это называете? — сказал он наконец.
— А как иначе это можно назвать? — спросила Арриэтта.
— Я бы назвал это — красть.
Арриэтта рассмеялась. Она смеялась до упаду, до слез.
— Но нас же так зовут: добывайки, — объяснила она, — как вас — человеки или как там? Мы — часть этого дома. Ты еще скажи, что камин крадет уголь у ведерка для угля.
— Тогда что такое воровство?
У Арриэтты сделался серьезный вид.
— Предположим, дядя Хендрири добыл часы с изумрудами с Ее туалетного стола, а папа забрал их и повесил у нас на стене. Вот это воровство.
— Часы с изумрудами!— воскликнул мальчик.
— Неважно что; я сказала «часы», потому что у нас висят такие часы в столовой, но их папа добыл своими руками. Это может быть что угодно: кусок сахара хотя бы. Но мы никогда ничего не воруем.
— Только у людей! — сказал мальчик.
Арриэтта снова рассмеялась. Она до того досмеялась, что ей пришлось спрятать лицо в цветок.
— Ой, умора! — чуть не плача от смеха, сказала она. — Ну и чудак же ты! — Она подняла глаза на его недоумевающее лицо. — Людей нарочно сделали для добываек… как хлеб для масла!
Мальчик несколько минут сидел молча. Под порывом ветра зашелестели вишни, закачались розовые цветы.
— Нет, я этому не верю, — сказал он наконец, глядя, как слетают вниз лепестки. — Я не верю, что нас сделали для вас, ни капельки не верю; и не верю, что мы вымираем!
— Ну, какой ты непонятливый! — нетерпеливо воскликнула Арриэтта, глядя ему в подбородок. — Где твой здравый смысл? Ты — единственный человек, которого я видела (хотя я знаю, что есть еще трое: Она, миссис Драйвер и Крэмпфирл). Но я знаю кучу добываек: Надкаминных, и Клавесинов, и Захомутников, и Утюгов, и Плинтусов, и Подсундучных, и… и… и преподобного Джона Стаддингтона, и…
Мальчик посмотрел вниз.
— Джона Стаддингтона? Но это же наш двоюродный дедушка.
— Эта семья жила за его портретом, — продолжала Арриэтта, слушая его вполуха, — а еще здесь жили Запечники, и Гонги, и…
— Хорошо, — прервал он ее. — А ты их видела?
— Я видела Клавесинов. А моя мама сама из Гонгов. Другие жили здесь еще до моего рождения…
Мальчик наклонился еще ниже.
— Так где же они теперь, ну-ка, скажи.
— Дядюшка Хендрири живет за городом, — холодно произнесла Арриэтта, отодвигаясь от его огромного лица; она заметила, что оно было покрыто светло-золотистым пухом. — Вместе со своими детьми: Клавесинами и Курантами.
— Ну, а где другие?
— Кто где, — сказала Арриэтта, а про себя подумала: а правда — где? От мальчика падала на нее наискосок большая тень, и Арриэтта вдруг вздрогнула, словно от холода.
Он снова отодвинулся, его большая светловолосая голова закрывала от нее небо.
— Так вот, — медленно произнес он, и глаза его были холодны, как лед. — Я видел только двух добываек — твоего отца и тебя, но я видел сотни, и сотни, и сотни, и сотни…
— Нет, — прошептала Арриэтта.
— … людей, — и он снова сел.
Арриэтта застыла на месте. На мальчика она не глядела. Немного погодя она сказала еле слышно:
— Я тебе не верю.
— Ну так слушай, — сказал он.
И мальчик рассказал ей о железнодорожных станциях и футбольных матчах, об автогонках, о демонстрациях и о концертных залах. Он рассказал ей про Индию и Китай, Северную Америку и Великобританию. Он рассказал ей про летние ярмарки.
— Не сотни, — сказал он, — а тысячи, миллионы, миллиарды больших, огромных, громадных людей. Теперь веришь?
Арриэтта испуганно глядела на него; она так задрала голову, что у нее заболела шея.
— Не знаю, — прошептала она.
— А что до вас, — продолжал он, опять наклоняясь к ней, — я думаю, на свете больше нет добываек. Я думаю, вы трое — единственные, кто остались в живых, — сказал он.
Арриэтта спрятала лицо в чашечке первоцвета.
— Этого не может быть, — прошептала она. — А дядя Хендрири? А тетя Люпи и двоюродные братцы?
— Все перемерли, спорю на что хочешь, — сказал мальчик. — Мало того, — продолжал он, — мне никто не поверит, что я видел даже тебя. И ты будешь самой последней, потому что ты самая молодая из вас. Наступит день, — торжествующе улыбаясь, сказал он, — когда ты будешь единственной добывайкой на свете.
Он сидел неподвижно, ожидая ответа, но Арриэтта не подняла на него глаз.
— Ну вот, теперь ты ревешь! — заметил он через минуту.
— Они не умерли, — сказала Арриэтта сдавленным голосом; она шарила в кармане в поисках носового платка. — Они живут в барсучьей норе через два поля отсюда, за рощей. Мы не ходим к ним в гости, потому что это для нас далеко. И нам могут встретиться горностаи, и коровы, и лисы, и… вороны…
— За какой рощей? — спросил мальчик.
— Не знаю! — Арриэтта чуть не кричала. — Туда надо идти вдоль газопровода… по полю, которое называется Паркинс-Бек! — Она высморкалась. — Я пошла домой, — сказала она.
— Не уходи, — попросил мальчик, — побудь еще здесь.
— Нет, пойду, — сказала Арриэтта. Мальчик покраснел.
— Погоди, пока я принесу книжку, — умоляюще произнес он.
— Я не стану читать тебе, — сказала Арриэтта.
— Почему?
Она сердито посмотрела на него.
— Потому…
— Послушай, — сказал он, — я пойду на то поле. Пойду и найду дядюшку Хендрири. И двоюродных братцев. И тетю как-там-ее-зовут. И если они живы, я тебе об этом скажу. Ну, как, хочешь? Ты можешь написать им письмо, и я отнесу его в норку…
Арриэтта взглянула на него, широко открыв глаза.
— Правда? — радостно прошептала она.
— Провались я на этом месте! Можно, я пойду принесу книгу? Я пойду с черного хода.
— Хорошо, — не слушая его, сказала Арриэтта. Глаза ее сияли. — Когда мне отдать тебе письмо?
— Когда хочешь, — сказал мальчик, вставая во весь рост. — Ты где живешь?
— Под… — начала Арриэтта и вдруг замолчала. Почему ее вдруг снова охватил озноб? Только ли из-за его тени, которая загораживает от нее солнце, — ведь он стоит, как башня, у нее над головой. — Я положу его куда-нибудь, — торопливо сказала она. — Я положу его под ковер в холле.
— Под который? Тот, что у входа?
— Да.
И он исчез. А Арриэтта осталась сидеть на солнце, по самые плечи в траве. То, что с ней произошло, было так невероятно, так огромно, что она не могла охватить это мыслью, не могла поверить, что это действительно случилось. Ее не только «увидели» — с ней говорили; с ней не только говорили, она сама…
— Арриэтта! — послышался голос.
Она испуганно вскочила на ноги и обернулась: на дорожке стоял Под и глядел на нее.
— Спускайся вниз, — шепнул он.
Несколько мгновений она глядела на него во все глаза, словно не узнавая; какое круглое у него лицо, какое доброе!
