Сидел котенок на лавке, вертел головкой и никак понять не мог, чем это так вкусно пахнет. А потом догадался: сливками. Бабушка Агафья кринку со сливками на лавку поставила, пока он спал. Принюхивался котенок, глазки жмурил — душистые какие, так бы и выхлебал все, что есть.
Выхлебать можно, чего тут мудреного? Придвинулся поближе и сиди лакай, пока донышко не покажется. Но как это сделать, чтобы бабушка не увидела да за ухо не взяла. Вон она сидит у окошка, носок старый распускает.
Эх, была бы сейчас ночь! Ночью бабушка спит. Да и темно ночью. Попробуй разгляди в темноте, кто там к кринке крадется, а сейчас вон как хорошо все видно: день, солнышко светит. Эх, и зачем оно только светит.
А сливки так пахнут, что даже голова кружится и глаза закрываются.
Закрыл котенок глаза и ахнул: темнота-то какая. Ну ничегошеньки не видно. И как он сразу не дога? дался глаза закрыть? Да в такой темноте не только кринку со сливками, саму бабушку унесешь, и она не разглядит — кто.
И потянулся котенок с закрытыми глазами к кринке со сливками. Подполз, только хлебать собрался, слышит: спрашивает его нежно бабушка:
— Ты чего это придумал? Ах ты, воришка! — Да полотенцем его, полотенцем.
Спрыгнул котенок на пол, с пола — на кровать, с кровати — на печку. Забился в самый дальний угол и сидит, никак в разум взять не может, как это его бабушка в такой темноте разглядела. Ведь было же совсем, совсем темно.
Дня три после этого все приглядывался котенок к бабушке Агафье и покачивал головой: вот это глаза! В темноте видят.
Заболела у Зайца жена. Весь день он бегал по лесу, лекарства ей добывал разные. Чуть доплелся вечером до дому. Окружили его ребятишки, загалдели, как галчата:
— Папа, есть хотим.
— Папа, есть хотим.
Глядит на них Заяц помутневшими глазами — крепко устал все-таки, — шепчет:
— Сейчас, мои хорошие, сейчас, мои длинноухие, и накормлю вас и спать уложу, вздохну только минутку да маме питье приготовлю. Сейчас я, сейчас...
А сам уж чуть говорит, рот весь свело — набегался так. И вдруг слышит, зовет его Сорока:
— Эй, где ты там, Заяц? Иди скорее, тебя Медведь зовет.
— Жена у меня больная, детишки не кормлены,*— говорит Заяц, — куда я пойду?
— Зачем ты мне это говоришь, — ответила Сорока, — Медведю скажи. Не я, он тебя зовет.
— Иди, — простонала жена. — Медведь все-таки.
Заяц и сам знал, что идти надо. Так говорил просто, чтобы душу отвести: хоть Сороке пожаловаться.
Простился с женой, пошел.
А уж Сорока раззвонила всем: Медведь Зайца посумерничать позвал к себе. Идет Заяц по лесу, завидуют ему все, поздравляют:
— Сам Медведь тебя к себе зовет.
— Счастливчик ты...
Слушает Заяц и думает: «Что ж завидуете вы?
* Кабы он меня в гости звал, а то ведь сказки рассказывать. Я уж бывал у него, знаю», — и поскреб несмело лапкой в дверь медвежьей берлоги.
Закряхтел Медведь, заворочался:
— Ты, что ль, косой? Чего долго так? Я уж заждался. Думал — возгордился, не придешь. Входи.
Вошел Заяц. Топчется у порога, не знает, куда деть себя.
— Иди сюда. Ближе, — прогудел Медведь.
Подошел Заяц. Стоит возле Медведя, а он, длинный, могучий, во весь рост на постели вытянулся. Так и пышет от него здоровьем. И голос свежий, басовитый:
— Расскажи что-нибудь эдакое. Не спится что-то. Сам себе пробовал рассказывать, неинтересно: заранее знаешь, что дальше будет. Давай. Да повеселее что-нибудь выбери, чтобы я посмеялся.
— Сейчас, Михайло Иваныч, вот. только с мыслями соберусь. Бегут вразброс что-то, — топтался Заяц у медвежьей постели. — Сейчас, сейчас, я для тебя хоть до утра рассказывать готов.
— До утра зачем же, — прогудел Медведь, — усну вот и иди себе домой. У тебя, может, дома дела какие есть.
— Ну какие у нас, у зайцев, дела могут быть, — проговорил Заяц, — так, мелочь разная заячья.
И начал рассказывать. Рассказывал Заяц Медведю свою самую веселую сказку, а сам смотрел на него, и думал: «Поскореё засыпай, Михайло Иваныч, жена у меня дома при смерти и детишки не кормлены».
Шел по степи старый Мерин. Смотрит, Суслик у норкй сидит, зубы солнышку показывает. Остановился перед ним Мерин, покачал головой и спрашивает, будто не знает:
— Ты кто?
— Что ж ты не видишь разве — Суслик.
— А... ты тот самый, кто с наших полей хлеб потаскивает?
Постоял Мерин. Покачал головой. Еще спросил:
— Ну а в детстве ты кем был?
— Что ж ты не знаешь, что ль, — Сусликом.
— А... тем самым, кого наши сельские ребята выливать ходили.
Еще постоял Мерин. Еще головой покачал. Спросил:
— Ну, а состаришься, кем ты будешь?
— Кем же еще — Сусликом.
И Мерин удивился:
— Это что ж, ты так всю свою жизнь и проживешь Сусликом?
— А ты разве не так?
— Нет. В детстве я был жеребенком, вырос — конем стал, а вот теперь я состарился и зовут меня
старым Мерином. А ты родился сусликом и сусликом готовишься помереть: мелким полевым воришкой.
Обиделся Суслик, выкрикнул:
— А ты всю жизнь лошадью был, — и спрятался в нору.
Мерин покачал головой, подумал. Согласился:
— Верно, всю свою жизнь я был рабочей лошадью, а это совсем не то, что быть сусликом. Ты же всю жизнь чужой хлеб ешь, а я выращивал его, — сказал и пошел себе дальше.
Полез Барсук в курятник за курицей, а капкан — щелк! — и поймал его за лапу. Еле он из него вырвался. Сидел после этого дома и разговаривал со своим животом:
— Это я из-за тебя попался. Не взбреди тебе на ум курятины отведать, я бы и в курятник не полез и незачем было бы капкану ловить меня. Ух, мучитель ты мой.
Бум! — стукнул кулаком по животу.
— Их, побить бы тебя, да самому больно... Если бы не было тебя, как бы мне хорошо было. Я ведь только о тебе и забочусь, только и рыскаю везде, чтобы накормить тебя.
— Уууу, — заурчал живот.
— Вот, вот, — покачал Барсук головой, — ты только и умеешь, что урчать. Ну до чего же ты прожора большой:
— утром тебя корми, в обед тебя корми и вечером еду добывай. А где взять? Ты об этом подумал?
— Уууу.
— А, для тебя «у», а я — воруй. Не буду тебя больше кормить и все тут, живи как знаешь, — сказал Барсук и лег спать.
Полежал немного, поднялся.
— Вот ведь беда какая: его не накормишь, и самому почему-то есть хочется. Ух ты, так бы и ткнул
в тебя чем-нибудь острым, если бы мне больно не было... Ну зачем ты мне? Нет, не буду тебя больше кормить. Да что я, обязан, что ли?
— Уууу, — загудел живот и даже забулькал.
Послушал его Барсук, сказал:
— Ты меня не пугай. Я не из пугливых. Сказал, кормить тебя не буду больше, и не жди от меня ничего. Мое слово твердое, — и опять спать лег.
Полежал. Поворочался. Поднялся.
— Надо все-таки сходить добыть чего-нибудь: без еды не уснуть.
И сказал, вылезая наружу:
— Если бы самому есть не хотелось, ни за что бы не стал кормить этого бездельника.
Поднял как-то осенью Ежик глаза к небу и видит: бледнеть оно начало, и тучи уже собираются. Скоро зима, а у него еще избенка не готова и запасов на зиму никаких нет. Пробегал лето, не заготовил. Перепугался Ежик, зашуршал колючками.
— Не дожить мне до весны, — говорит. — Или морозы в дырявом домишке заморозят, или с голоду помру. Надо что-то придумать.
И придумал: взял и повесил возле своего домика объявление: «Могу научить, как стать львом».
И потянулись к нему зайцы со всех концов леса.
— Научи, — просят, — надоело по кустам прятаться, хорониться ото всех.
— Да я бы со всей душой, — говорит Ежик, — да вон избушка у меня не починена, запасов никаких нет. Я еще к зиме не приготовился.
— Да мы тебе поможем, — говорят зайцы, — научи только, — а сами уж кто на крышу лезет, кто двери с окнами правит, кто постель Ежику новую стелет из кленовых листьев.
За какую-то неделю все сделали: и домик Ежику подправили, и запасов разных наготовили, за три зимы не поесть. Собрались возле Ежика в кружок, и начал он учить их:
— Чтобы львом быть, надо иметь силу льва. Верно я говорю?
— Верно! — кричат зайцы.
Чтобы быть львом, надо , иметь грудь, как у льва. Верно я говорю?
— Верно! — кричат зайцы.
— Чтобы быть львом, надо иметь гриву, как у льва. Верно я говорю?
— Верно! — кричат зайцы.
Долго еще так говорил Ежик, и долго кричали зайцы «верно», а когда кончил он, спросил у него маленький зайчонок:
