Когда сыновья выросли, они выглядели на все сто и выглядели бы на все двести, но на двести выглядеть было нельзя. И на девяносто выглядеть было нельзя. Только на все сто — ни больше ни меньше.
Увидев таких красивых и умных сыновей, придворные согнулись в три погибели и наговорили с три короба комплиментов. Они бы согнулись в четыре погибели и наговорили с четыре короба комплиментов, но так низко здесь никто не кланялся и никто так много не говорил.
— Опять двадцать пять! — сказал царь, потому что опять всегда двадцать пять, а не двадцать шесть и не двадцать четыре. — И когда я вас отучу от этого подхалимства и чинопочитания? Ну, хорошие дети, но зачем же говорить им об этом в глаза?
— У нас всегда так: о хорошем в глаза, о плохом — за глаза, — поддала жару царица.
А сыновья высказались еще более решительно:
— Всыпать им по второе число и прогнать в четыре шеи на все три стороны!
И сразу все увидели, что сыновья выглядят не на все сто и что у них не по семи пядей во лбу, а гораздо меньше. Потому что им было неизвестно, что всыпать можно только по первое число, прогнать только в три шеи и только на все четыре стороны. Да и вообще таких грубых выражений человек семи пядей не станет употреблять: он будет говорить и грамотно, и культурно.
Вот и вся сказка, рассказанная, правда, с пятого на десятое, потому что с десятого на двадцатое было бы слишком коротко, а со второго на пятое — слишком длинно.
Дождь идет.
Снег идет.
Идет по земле молва.
Споры идут.
Разговоры.
А кого несут?
Вздор несут.
Чушь несут.
Ахинею, ерунду, галиматью, околесицу.
Все настоящее, истинное не ждет, когда его понесут, оно идет само, даже если ног не имеет.
Об этом приходится помнить, потому что годы — идут.
Жизнь идет, и не остановить идущего времени.
КОГДА СЛОВА ВЫХОДЯТ В ЛЮДИ
Какой я был ДУБ, когда зеленел на опушке леса, когда стоял у дороги, подпирая высокие небеса! Каждое слово в языке что-то значит, и у меня тоже было высокое, благородное значение. Я обозначал ДУБ, и мне казалось, что это я зеленею в лесу, развесисто стою у дороги и окунаю листья в прозрачную синеву.
Разве это плохое значение? Но мне захотелось выйти в люди, обозначать что-нибудь человеческое, потому что ЧЕЛОВЕК, я слышал, самое высокое понятие на земле.
Теперь я обозначаю человека, но это не приносит мне радости…
Когда я впервые начал обозначать человека, какой-то ЛОПУХ, который тогда уже обозначал человека, сказал мне:
— Эх ты, ДУБ! Не брался бы за то, в чем не смыслишь. Я, например, пока обозначал растение, был вполне приличным литературным словом, а теперь я кто? Грубое слово, просторечное. Хорошего человека таким словом не назовут.
Подошли другие, в прошлом приличные слова, которые, став обозначать человека, утратили свое былое приличие.
— Я когда-то обозначал шляпу, — сказал некий ШЛЯПА. — Эх, если б вы видели, какую я шляпу обозначал!
— А я обозначал размазню, — вздохнул РАЗМАЗНЯ. — Кашу такую, довольно питательную.
— А я тюфяк, — вспомнил ТЮФЯК.
Да, все мы когда-то обозначали что-то хорошее, приличное, по крайней мере… А с тех пор как стали человека обозначать…
— Неужели нельзя было назвать ЧУРБАНОМ умного человека? — сокрушается ЧУРБАН, мой теперешний родственник по значению.
Наивный он, ЧУРБАН. Уж на что, кажется, я ДУБ, а кого я обозначаю? И это при моем основном развесистом, цветущем значении!
Все мы идем в люди. И даже выходим в люди. Но в какие люди мы выходим — вот о чем стоит задуматься!
— Стоит, стоит задуматься, — пытается задуматься ПЕНЬ, мой теперешний родственник по значению.
Давно ли хваткое слово ЗАЧИТАТЬ промышляло по чужим книжным полкам, одалживало книги на вечное отдавание — и вдруг…
— А сейчас предлагаем зачитать отзывы оппонентов…
Можете не волноваться: отзывы никто не украдет. Их не зачитают в том смысле, в каком зачитывали, бывало, чужие книги. Отзывы просто-напросто огласят, то есть, прочитают громко и выразительно. Одним словом, зачитают. Одни зачитают, другие заслушают.
Все дело в этой приставке ЗА-, которая в свое время совратила благородное слово ЧИТАТЬ на кривую дорожку, приучила книги не столько читать, сколько зачитывать, то есть, попросту говоря, воровать. Вот она-то и повела его дальше, и не куда-нибудь, а на высокую трибуну, на ученую кафедру, где зачитывают не потихоньку, не тайком, а открыто, громко, во всеуслышание. Да еще награждаются за это аплодисментами, дипломами, учеными степенями.
А что толку? Привыкнешь ЗАЧИТЫВАТЬ — отвыкнешь ЧИТАТЬ, привыкнешь ЗАСЛУШИВАТЬ — отучишься СЛУШАТЬ.
Пчелы трудятся. Муравьи трудятся.
А лошадь — работает. Только работает. Как будто работа — это не труд, а труд — это не работа.
Но о лошади никто не скажет, что лошадь трудится. И о собаке не скажет. О собаке принято говорить, что она служит.
Такое у них разделение труда: одни работают, другие трудятся, а третьи просто служат.
И это, конечно, большое облегчение. Тот, кто трудится, может не работать, тот, кто работает, может не трудиться…
Ну, а тот, кто не трудится и не работает, должен служить.
Хотя бы примером служить, как нужно трудиться и работать.
— Не буду говорить о себе, но моя однофамилица… может, слыхали — Кошка? — большая специалистка по части ныряния. Она под водой — как я, допустим, на суше.
— А как ты на суше? Целыми днями спишь… — дальше Бык промычал что-то нечленораздельное, но обидное. — А если уж говорить об однофамильцах, то мой, если хочешь знать, держит на реке полмоста.
— Полмоста! — ахнул Барашек. Он вспомнил своих однофамильцев, которые бегали по реке, и других, которые плавали в небе, и ему стало стыдно за них.
— Моя однофамилица якорем работает. Поднимает тяжелые предметы со дна, лодки удерживает, чтоб не уплыли. И все время в воде — представляете? Кошка, а все время в воде.
— Была бы она Быком, она бы настоялась на воде. Не мной, конечно, а моим однофамильцем. — Бык промычал что-то нечленораздельное, но одобрительное. — Подержала б на себе полмоста!
— Полмоста! — ахнул Барашек. Но про своих однофамильцев — промолчал.
И тут подлетела никому не знакомая птичка.
— Полмоста держат! Предметы поднимают со дна! А для кого они все это делают?
— Ну? — спросил Бык.
— Для моей однофамилицы… Галочка — может, слыхали? Так вот, все это делают для нее. Сделают — и поставят Галочку. Еще сделают — и опять Галочку поставят.
— My, знаешь! — когда Бык нервничал, у него «ну» звучало, как «му». - My, знаешь! Ради какой-то Галочки держать на себе полмоста?
— Нырять под воду! — возмутилась Кошка.
И Барашек решился: эх, была не была!
— А бегать по реке волнами? А плыть по небу облаками? И все это ради какой-то — извините! — Галочки?
— Не какой-то!
Барашек уже не мог остановиться:
— Тут, понимаете, мосты держат, ныряют под воду, по небу плывут, и все это для чего?
— Для Галочки, — сказала птичка Галочка.
Тут-то Кошка и ухватила ее за хвост.
— Вот я тебя за такие слова… для Галочки… Съем — и поставлю Галочку.
— Ты лучше так поставь… Не ешь, а поставь, что съела…
— My, знаешь! — возмутился Бык. — Заниматься очковтирательством… В то время как наши однофамильцы держат мосты, покоряют дны… верней, дна…
Пока они втроем упражнялись в склонении, птичка Галочка улетела.
ПОЧЕМУ ДИКОБРАЗА НАЗВАЛИ ДИКОБРАЗОМ?
Дикобраза назвали Дикобразом, словно хотели подчеркнуть, что образ у него какой-то дикий, нецивилизованный. У остальных зверей цивилизованный, а у него — нецивилизованный. Вроде бы он самый дикий из всех зверей.
Ну, хорошо, пускай он дикий, но он, по крайней мере, не хищный, как некоторые. Как, например, Волк или Тигр. Его и относят-то к отряду грызунов, отряду совсем не страшному, хотя, возможно, и дикому. Бобры у нас тоже относятся к отряду грызунов, так что же, их, замечательных строителей, тоже считать дикими? Вот это уж дикость действительно — так считать!
Почему же Дикобраза назвали Дикобразом? Может, потому, что он покрыт иголками? Но разве только Дикобраз покрыт иголками? Многие животные покрыты иголками — надо же как-то обороняться! Те, кто нападает, а не обороняется, вооружены не иголками, а клыками и когтями. А Дикобраз вооружен только иголками: тридцать тысяч иголок, но ни одна не служит для нападения, а все — исключительно для защиты.
Да, не тех называют дикими, кого бы следовало называть. Карликовую антилопу назвали Дикдик, — вроде бы она вдвойне дикая. А сколько в ней этой дикости? Каких-то три килограмма. А в Тигре триста. Больше в сто раз. Вот кого надо было назвать Дикдик, и даже не Дикдик, а Дикдикдик, сто раз Дик…
